Милфа (СИ) - Малиновская Маша

Привыкну? Я никогда не привыкну.

Я не хочу привыкать.

Я провела здесь уже несколько дней, но это время кажется вязким и мутным. Дни со стертыми границами. Ночи, размытые в восприятии, несмотря на чёткость режима.

Каждое утро одно и то же: подъём в семь, завтрак, час прогулки во внутреннем дворе с ухоженными клумбами, которые кажутся ненастоящими. Потом занятия — арт-терапия, какие-то музыкальные занятия, физкультура, беседы с психиатром. Обед. Ещё одно занятие. Чтение. Ужин. Всё безупречно и стерильно, но от этого становится только страшнее. Здесь никто не кричит, не устраивает истерик. Всё настолько гладко, что хочется завыть.

Душ я принимаю под наблюдением. Никакой приватности. Никаких личных границ. В этом месте их не существует.

Я стою под горячей водой, но дрожь не проходит. Внутри пусто, и даже страшно думать о том, что будет дальше.

Потом завтрак в общей столовой.

Молча ем кашу, как робот. Вокруг чужие лица, многие с затуманенным взглядом. Кто-то улыбается без причины, кто-то просто уставился в одну точку.

После завтрака меня ведут на приём. Доктор — женщина лет сорока, с ледяным взглядом и мягким голосом.

— Ну что ж, Лилия Андреевна, расскажите, что вас тревожит?

Я молчу. Она делает пометки в блокноте.

Говорить бессмысленно. В первые два дня я ещё пыталась объяснить, что я здорова, что это ошибка. Но потом я поняла страшную вещь — им всем плевать. Это частная платная клиника. Тюрьма для таких, как я. Для неудобных.

Здесь нет нездоровых. Изначально — нет. Но таковыми могут сделать, если за это заплачено. Свести с ума человека недолго, особенно, если знаешь, как это сделать.

— Отрицание — тоже часть процесса, — говорит врач, так и не добившись от меня ни слова. — Не переживайте, Лиля, я рядом. Мы с вами все переживём вместе.

Ее улыбка холодная, просто как маска. Будто она просто персональный электронный голосовой помощник.

В палату я возвращаюсь разбитой. На столике лежит блокнот и карандаши. Я начинаю рисовать и не могу остановиться. Линии получаются резкими, тревожными. Чёрно-серые пятна. Никаких конкретных форм, только образы. Как у меня внутри.

В этом хаосе штрихов вся моя боль.

Я не показываю, что рисовать мне нравится. Потому что, уверена, у меня тогда это отнимут.

Вечером в общем зале за столом ко мне подсаживается Оля. Она здесь давно.

— Тяжело? — спрашивает она.

Я киваю.

— Здесь многим тяжело. Большинство из нас здесь не по своей воле. Просто неугодны. Я, например, слишком много знала о делах моего брата. А ты... тебе просто не повезло выйти замуж за не того человека.

Я сглатываю слёзы.

— Держись, Лиля. Главное — не дать им внушить, что ты больна.

Я киваю, но внутри уже скребёт ужас: а вдруг они сумеют?

А вдруг получится?

Я поворачиваю голову и смотрю на Аиду. Красивая, молодая. Но она уже безумная. Сидит и смотрит в одну точку часами. Оля рассказала, что Аида вышла замуж за мужчину, родила ему близнецов, а потом её закрыли здесь, потому что у мужа любовница, которая родить ему не смогла. И теперь чужая женщина воспитывает её детей и спит с ее мужем.

А Аиду просто выбросили на свалку, превратили в растение.

Мурашки бегут по коже, и я сжимаю пальцы в кулаки, вгоняя ногти в ладони. Сердце бьётся тревожно и быстро.

А что если так будет и со мной?

Если сделать из меня овощ — цель Романа.

Он ведь всю жизнь пытался по сути.

Лиля — робот. Лиля — идеальная жена.

Не вышло. Программа дала сбой. Значит, на свалку? Как и Аиду.…

Медсестра разносит положенные нам таблетки. Внимательно смотрит каждому в рот, проверяя, выпили или нет. Спрятать, как в кино, за щёку, а потом выплюнуть, не получится. Проблеваться — тоже. Следят.

От препаратов уже через двадцать минут наступает какое-то вязкое отупение. По плечам словно мурашки бегут, внутри всё слабеет и хочется писать.

Нас сопровождают в палаты.

Постель. Поджатые к груди коленки. Тишина.

Я снова опускаюсь на подушку, закрываю глаза. Слез нет. Только глухая пустота.

Утро. Всё заново. Только сегодня пасмурно.

Семь утра. Белые простыни. Аккуратные шторы. Таблетка в пластиковом стакане на тумбочке. Дежурная улыбка медсестры и “мы о вас позаботимся”.

Медсестра улыбается так, будто мы подружки.

— У вас сегодня визит, Лилия Андреевна. Поэтому сеанс с доктором переносится на вторую половину дня.

Я замираю.

Визит? Кто?

Меня ведут в комнату со стеклянной стеной и пластиковым столом. Я сажусь, пальцы вцепляются в край стула, ногти ломаются, но я не чувствую боли. Сердце бьётся так, будто вот-вот выскочит из груди. Пальцы дрожат, я то сжимаю их в кулаки, то разжимаю. Дышать тяжело.

Дверь открывается, и я замираю.

В комнату посещений входит Роман.

Спокойный, собранный. На нём дорогой костюм, лёгкая улыбка на лице.

— Лиля, — его голос мягкий. Слишком мягкий. Он присаживается за стол напротив меня. — Как ты?

Как я…

Я вскидываюсь. Мне кажется, я готова броситься к нему на колени, умолять, плакать.

— Рома… прошу тебя… забери меня отсюда. Я не могу… Я не сумасшедшая.… Я… я тебя умоляю!

Он протягивает руку и гладит меня по волосам, смотрит ласково. И я почти верю… Но в следующее мгновение он наклоняется к моему лицу, и я слышу его тихий, холодный шепот у самого уха:

— Раньше неверных жен-блядей, таких, как ты, замуровывали в монастырях до конца жизни. Но и здесь тебе неплохо, правда?

Я резко отстраняюсь, смотрю ему в глаза. Там пустота. Холодная, ледяная пустота.

— Ты не можешь.… — шепчу я.

— Я уже сделал это, — говорит он тихо, снова гладя меня по голове, как ребёнка. — Тут тебе помогут.

Меня начинает трясти. Я хватаю его за лацкан пиджака:

— Роман! Прошу! Мне страшно! Пожалуйста! Ты же знаешь….

Он аккуратно отнимает мои руки, поднимается.

— Поправляйся, детка, — кидает он легко, почти доброжелательно.

Я не помню, как он уходит. Я вижу только дверь. Я бросаюсь к ней, пытаюсь вырваться.… но руки медсестёр уже на моих плечах.

— Пожалуйста! Пожалуйста.… — я кричу, но голос срывается на хрип. — Я хочу видеть сына, Рома! Рома!

Внутри всё пылает, этот костёр сжигает меня живьём. Я пытаюсь вырваться, кричу, чтобы отпустили меня, что я не сумасшедшая, но плечо обжигает уколом, и внутренний огонь тухнет. Всё становится мутным, вязким. Мои мысли тают, растворяются, исчезают.

И я.… я тоже исчезаю вместе с ними.

46

Я прихожу в себя резко, будто вываливаюсь из темноты в слишком резкую, холодную реальность. Голова гудит, все тело ноет. Каждая мышца пульсирует, словно всё мое тело — одна сплошная гематома. Глубокий вдох вызывает резкий прострел между ребрами, вынуждая закашляться.

Блядь, кажется, суки сломали мне ребро. Или даже пару.

Привязанные к стулу руки затекли, плечи ломит. В носу забился запах пыли и сырости. И зверски хочется пить.

Так, по крайней мере, я всё же жив. И технически даже цел.

Не знаю, сколько времени прошло, но, надеюсь, не очень много. У нас с Игнатом был план, и время начинать его реализовывать.

Поднимаю глаза и вижу камеру в углу. Медленно и максимально незаметно тянусь зубами к воротнику куртки. Каждый вдох — боль. Но я зажмуриваюсь и таки дотягиваюсь до небольшого спрятанного с внутренней стороны воротника куска мыла. Нащупываю его губами и затаскиваю в рот, прячу за щекой.

Фу, мать твою, ну и мерзость. Горько. Сдавливает горло. Тянет блевать, но я усилием воли гашу позывы.

Я начинаю стонать, дергаться. Пена течёт изо рта. Камера моргает красным глазком. Через минуту дверь открывается, вбегает надсмотрщик.

— Чёрт! Ты что тут сдохнуть решил, придурок?! — он кидается ко мне, развязывает руки.

Время!

Я резко бью его головой в нос. Хруст, кровь. Голову и самому опаляет болью так, что звезды перед глазами рассыпаются.