Она тоже помахала рукой Коваленко, вызвав ответный залп шикарных улыбок. По пятницам были занятия в литературной студии, которые тот регулярно посещал.
— Привязался? — рассеянно спросила Валя. — Ты что, думаешь, он ради тебя сюда приезжает?
— Ну не ради тебя же! — с раздражением произнесла Наталья. Впрочем, она ничуть не сердилась на Валю и не стремилась ее обидеть. — И не ради Леонарды Яковлевны…
Наталья была просто уверена, что в радиусе ста километров нет женщины привлекательнее ее. А Леонардой Яковлевной звали заведующую библиотекой — грузную пожилую женщину с ядовито-красными волосами.
— Он тебе не нравится? — спросила Валя, устраиваясь на подоконнике поудобнее.
Коваленко, раскланявшись, покинул пятачок перед окном. Правда, осталась его машина — не совсем ровно припаркованная, она словно хитро косилась глазами-фарами на здание библиотеки.
— Кто этот красавчик? Ну, в общем, ничего… Только все ходит кругами, нерешительный очень. Даже телефон мой не спросил, хотя с января тут появился. Впрочем, из таких хорошие мужья получаются. Вот мой второй, который на авиационном заводе работал, тоже таким робким был…
Перипетии своей пестрой личной жизни Наталья могла пересказывать бесконечно.
— Ната, ты чего-нибудь ждешь от жизни? — вдруг перебила коллегу Валя. — О чем ты мечтаешь?
— Хочу третьего мужа и много денег, — быстро, не задумываясь, ответила Наталья.
— А-а… — разочарованно пробормотала Валя. — Нет, это скучно. Я о таком, об отвлеченном…
— Скучно?! — возмутилась Наталья. — Хорошо тебе говорить — у тебя и муж, и деньги!
— У меня нет денег.
— Ну у твоего мужа, не суть важно…
У него их не так много, — честно призналась Валя. — До уровня Коваленко он слегка не дотягивает. На Канары мы поехать не можем, а в Турцию — хоть завтра.
— Зато твой муж сам по себе золото. Слиток золота последней пробы, — сурово произнесла Наталья, которая умела признавать чужие заслуги. — Уж я-то знаю! Да я бы за такого мужа полжизни отдала! Никакие Канары не нужны… Ты его хоть любишь?
— Конечно, люблю, — улыбнулась Валя. — Я его тысячу лет знаю, с самой юности… Он никогда не предавал меня, он всю жизнь любил только меня. Я это очень ценю!
— Везет же некоторым… — с привычной завистью пробормотала Наталья.
Из-за двери выглянула Леонарда Яковлевна.
— Девочки, вот вы где, — низким срывающимся голосом, похожим на гусиный клекот, произнесла она. — Там слесарь пришел. Идите объясните ему, какие полки надо чинить… Это не человек, а питекантроп! Я сейчас от него столько новых слов узнала! Наташа, ты умеешь обращаться с этой публикой, я тебя умоляю…
— Хорошо, Леонарда Яковлевна, — решительно произнесла Наталья. — Я пойду. Уж я ему…
Бедному слесарю можно было только посочувствовать. Все мужчины, которые не годились на роль потенциальных мужей, вызывали у Натальи приступы неукротимой жестокости. Они не имели права на жизнь — как тараканы, например…
Валя отправилась вслед за Натальей — на ней лежала роль группы поддержки. Длинный коридор, устланный темно-вишневой ковровой дорожкой, гасил звук шагов. Дверь в конференц-зал была приоткрыта. Там шло занятие литературной студии.
— Я сейчас… — пробормотала Валя в спину стремительно удаляющейся Натальи и тихонько скользнула за дверь.
В небольшом зале наподобие школьного класса сидели люди, а в дальнем конце, у огромной карты мира, стоял Юлий Платонович Истомин, руководитель студии. За плечами у него была работа в редакции и три романа, изданные в начале восьмидесятых — о сознательных передовиках производства с нелегкой личной жизнью. Внешне Юлий Платонович напоминал потрепанного жизнью апостола, который прошел не один десяток стран, распространяя свое учение. Был он худ, изможден, сед и длинноволос, но при этом не лишен благородного изящества и имел горящий взгляд страстотерпца.
— Вспоминаю прошлое, — говорил он хорошо поставленным голосом, то и дело откидывая назад прядь седых волос. — Вот это были времена! Всего каких-то лет пятнадцать-двадцать назад… Требования к слову были строжайшие — ни один графоман не мог прорваться к читателю, ни один блудливый борзописец не мог даже надеяться на то, что его пошлые откровения будут опубликованы… Высочайшие требования! А что теперь?
Юлий Платонович скорбел по прошлому. В прошлом он был уважаемым человеком, членом великого Союза писателей, у него была трехкомнатная квартира в центре Москвы, дача в Переделкине и возможность лечиться в ведомственной поликлинике. Теперь все неуловимым образом изменилось — комната в коммуналке, поскольку квартиру пришлось продать, обычная районная поликлиника, мизерная пенсия — ведь великий Союз развалился. Из редакции, где он работал, Истомина выгнали. «Интриги!» — не раз скорбно восклицал он с многозначительным видом.
— Юлий Платонович, вы опять отвлеклись! — сварливо воскликнула дама в первом ряду. — Вы ближе к делу…
Да-да, прошу прощения! — спохватился Истомин. — Приступим к разбору этюдов, которые вы писали в прошлый раз.
Теперь единственным средством к существованию у бывшего работника редакции была эта литературная студия в библиотеке, занятия в которой он вел по пятницам. Слушателей было немного — Гликерия Петровна Климантович, та самая сварливая дама, которая сидела в первом ряду, ее муж, который присутствовал на занятиях чисто формально, поскольку мадам Климантович ни на секунду не желала выпускать его из зоны своего пристального внимания, Гога Порошин, одиннадцатиклассник с угревой сыпью и наполеоновскими планами, сорокалетний Григорий Будрыс, вечно неопрятный, со скорбным взором маньяка, Клара Пятакова, вдова со страстью посещать все возможные кружки, секции и студии, что, по сути, являлось одним из способов сублимации, нервный Рома Асанов, врач-реаниматолог — единственный, к кому Истомин благоволил, поскольку находил у Асанова несомненные зачатки таланта. И — Герман Коваленко.
— Чур, меня первую! — воскликнула мадам Климантович и игриво оглянулась назад. — Я ведь женщина как-никак…
— А я кто, по-вашему? — возмутилась Клара Пятакова и мстительно прищурилась. — Впрочем, если по старшинству, то вы, милочка, действительно должны быть первой…
