— Скоро, скоро. Я ведь из-за Ани задержалась.
— Что, твердо решила забрать ее?
— Тверже не бывает.
— Ну-ну. Как все же люди рознятся. Одни родную мать при жизни забывают, а другие чужое дитя как родное принимают.
У нее затряслись губы, глаза наполнились слезами. Люба слегка сжала ее руку, лежащую поверх одеяла.
— Любовь Антоновна! Дорогая! Как вы нас напугали! — долго восклицала Зоя Михайловна, когда Люба зашла к ней в кабинет. — Мы уж и не знали, что думать. Ведь вас Бог хранил, отвел от вас верную смерть!
— Да, если бы не Надежда Романовна, я бы тут сегодня не сидела.
— А я, главное, ничего понять не могу. Оперативник меня спрашивает, мол, была на похоронах такая-то? Я говорю: «Да». А он: «И где она сейчас?» Я говорю: «Не знаю». Короче, кое-как, окольными путями выяснили, где вы.
— Я в гостинице обмолвилась дежурной, что иду на похороны. Видимо, она и вывела милицию на вас.
— Любовь Антоновна, а сами-то вы что думаете по этому поводу?
— Думаю разное, Зоя Михайловна, и пришла к вам в том числе и по этому вопросу. Мне кажется, что ниточка с этого пожара сюда ведет.
— ?
— А что, Нинель Эдуардовна заранее планировала отпуск или внезапно его попросила?
— А какая тут связь?
— Прямая.
— Вообще-то отпуск у нее в октябре, но позавчера она позвонила мне домой и сказала, что у нее есть возможность по горящей путевке в санаторий поехать, за треть цены. Мол, болезни обострились, устала. Ну, я в принципе не возражала. А что? Какое отношение она имеет…
— Зоя Михайловна, позавчера у меня с Нинелью Эдуардовной состоялся очень острый разговор. Надо сказать, что вначале на эту тему я хотела поговорить с вами, но вы уже ушли домой. И тогда я постучалась в кабинет врача.
— Да? И что это за тема? — голос Зои Михайловны понизился, а лицо посуровело.
— Это касается приватизированных квартир обитателей вашего интерната.
Зоя Михайловна резко встала, нервно пошарила в кармане пиджака, вынула оттуда сигареты и закурила. Люба молча наблюдала за ней.
После довольно длительной паузы Зоя Михайловна заговорила:
— Я знала: рано или поздно это выплывет наружу. Я намекала нашему директору, но он пригрозил, что уволит меня. А куда я, спрашивается, пойду? У нас город маленький, работы никакой нет. Не в торговлю же мне идти. Да и туда молоденьких берут. Любовь Антоновна, у меня дочь! Я воспитываю ее одна. С мужем давно разошлись. Вы понимаете? Сейчас, чтобы выучить ребенка, нужны деньги. Нет, вы не подумайте! Этих денег я не брала! К махинациям директора и Нинели я абсолютно не причастна! Честное слово! Поверьте! Но я догадывалась. И молчала… Причину я вам объяснила.
— Не знаю почему, но я вам верю.
— Спасибо.
— Зоя Михайловна, я вот еще по какому вопросу. Таисия Игнатьевна тяжело болеет и ей нужна моральная поддержка. Я знаю, что у нее есть сын и внучка. Не могли бы вы дать адрес ее родных?
— Пожалуйста. Сейчас.
Зоя Михайловна подошла к стеллажу с документами и вынула из стопки желтую папку. Ее руки слегка дрожали, когда она что-то искала, перебирая бумаги в папке.
— Вот. Адрес ее сына. Я запишу вам.
Она подала листок Любе. Их глаза встретились. Зоя Михайловна не отвела взгляда, но в нем читались мольба и раскаяние.
IV
— Люба! Хоть обижайся на меня, хоть нет, но я еще раз скажу: ты берешь на себя большую ответственность, — выговаривала Мария Владимировна своей дочери, вернувшейся из Сергино утренней электричкой. — А вдруг девочка не приживется здесь? Там она в своей среде, привычной, знакомой, а в большом городе, да еще в новой школе — каково ей будет? Не знаю. А если она больная? Не хватало тебе под старость чужих забот. Мало тебе своих?
— Мама, остановись на минутку! Ведь ты ничего не знаешь.
— Чего такого я не знаю?
— Ты не видела ее. Она понравится тебе, поверь!
— А где она будет жить?
— Вместе со мной. В моей комнате.
— Господи! Не понимаю, как можно так безрассудно взять и привести в дом чужого ребенка?
— Мамуля, я чувствую — ты уже наполовину сдалась. Ведь так? — Люба обняла мать, прижалась к ее щеке.
— Не выдумывай! Нисколько я не сдалась. Мне просто жаль тебя, дуреху.
— Прикипела я к ней, понимаешь? Я даже во сне ее вижу. Мама, ты мне душу наизнанку выворачиваешь. Не могу я так! О самом сокровенном — и таким бытовым языком! А чиновники меня еще и канцелярским доконают. Кошмар! Лучше бы ты на самом деле пожалела меня и встала на мою сторону.
Мария Владимировна долгим взглядом, жалеющим и осуждающим одновременно, посмотрела в глаза дочери.
— Ладно. Поживем — увидим. Какая хоть она, Аня твоя?
— Беленькая, худенькая. Умница. Прекрасно вяжет.
— Вяжет? Уж больно не похожа на современных девиц.
— Она и вправду из другого века.
— Ну, ты расписала! Как в книжке! Золушка получилась.
— А ведь ты в точку попала. Золушка и есть!
— А ты, значит, добрая фея?
— Так и знала, что без сарказма не обойдешься. Мама, прошу тебя, не становись мачехой из этой сказки! Она и так натерпелась за свою короткую жизнь.
— Ну хорошо, — Мария Владимировна, поджав губы, встала с дивана и пошла на кухню. — Давай обедать!
Они сели за кухонный стол. Люба с аппетитом начала есть наваристый борщ.
— Как я соскучилась по твоей еде!
— Там, небось, всухомятку жила?
— Почему? В столовой питалась. Первое, второе — как полагается. Но твой борщ самый вкусный.
— Забыла тебе сказать. Память ты мне отшибла своей новостью. Заезжал к тебе Александр. Он по делам в Москве. Обещал сегодня вечером снова зайти.
— С чего вдруг такое внимание? Прямо с луны свалился. Странно. Вроде бы все выяснили…
— И чем он тебе не подошел? Симпатичный, работящий…
— Не знаю. Наверное, Москву на деревню не захотела менять.
— Ой ли? Небось, за Игорем своим ненаглядным на Северный полюс помчалась бы, если б позвал?
— Вот именно. Если бы позвал.
— Кстати, как хоть он здесь обживается? Ты бы съездила к ним, что ли. Я вчера звонила Владику — говорит: все хорошо. А что хорошего? Не пойму. В память так и не пришел. Гуляет, говорит, невдалеке от дома, телевизор смотрит, пока Владик на работе. Да Владислав разве все расскажет? Из него клещами не вытащишь подробности.
— А что про Стеллу слышно?
— Пока ничего. Идет следствие, скоро будет суд.
— Скоро?
— Так Владик сказал, не знаю.
— Не думаю, что скоро. Неужели Сенцов какие-то новые факты откопал?
— Наверное.
— Ладно, мамуля, спасибо за борщ. Побегу я в школу. Завуч, по всей видимости, меня убьет.
— А когда придешь-то?
— Часов в шесть-семь. Ну пока!
Люба и не подозревала, что по-настоящему соскучилась по своей школе. С каким удовольствием она вошла в класс! Удивительно, но семиклассники, эти сорвиголовы, тоже были рады своей учительнице. Непривычно смирные сидели они за партами и слушали вдохновенный монолог о поэтах пушкинского круга. Люба была, что называется, в ударе. Давно она не читала стихи так проникновенно и заразительно. Влюбленная со студенчества в Баратынского, Рылеева, Батюшкова, она с упоением рассказывала подросткам о жизни и прекрасных творениях этих поэтов, так и оставшихся в тени гения. Песней звучало в тишине:
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца;
Молился новым образам,
Но с беспокойством староверца.
Люба не сомневалась, что ее семиклашки поймут Баратынского — уж очень они самозабвенно слушали. Никто не заметил промчавшихся сорока минут урока. А на перемене Любу буквально атаковали вопросами. В школе кто-то пустил слух, что она увольняется, и теперь ученики со свойственной детям прямолинейностью спрашивали, правда ли это.
