Женщины его Превосходительства (СИ) - Кам Ольга

– Любовницы дело хлопотное и затратное, – тихо выдаю на одном дыхании. Ровно так. Без интонаций.

Таким же будничным тоном мы могли бы говорить о погоде. О спортивных сводках, о котировке ценных бумаг на бирже. О бизнес-плане или о планах на ближайшие выходные. Но мы говорим о сексе. Мы продаем его. Только пока не ясно кто кому.

– Соответствующие любовницы, – поправляет он, но голос теплеет. Мы вроде как, наконец, оказались на одном уровне. Пришли к взаимному пониманию. Нашли точки соприкосновения. Когда в ход идут деньги, все сразу становится кристально ясно. Попроси любви, дружбы или поддержки – и введешь человека в шок своими непомерными требованиями, но стоит перейти на материальный расчет, как всё тут же встает на свои места.

Поэтому следующая его фраза заставляет меня нервно сглотнуть. Незаметно. На губах у меня все еще легкая улыбка. А нога покоится на его бедре. Сколько раз я проделывала подобные фокусы с другими? И не разу не испытывала при этом чувства смущения. Смятения. Волнения. И гребанной неуверенности.

– Я как раз вчера думал о том, что нам с тобой придется попрощаться.

Не то чтобы меня сильно задевает его заявление. Но для самолюбия ощутимый пинок. Однако чтобы уже довести начатое до конца, я равнодушно киваю:

– Тогда мне придется вместо тебя с кем-то поздороваться, – на удивление, мне дается сие замечание без каких-либо видимых усилий. Я обращаю все свое внимание на мороженое. Поджимаю под себя ноги. – Очень приветливо.

Голубое стекло в глазах Романова бьется, а его осколки превращаются в опасное оружие. Но как было выяснено на практике, самое опасное оружие это далеко не его холодный взгляд, а нечто более существенное. Весом около двух килограмм и вмещающим в себя восемь патронов. Такие дела. Больше мне боятся нечего. На сегодняшний момент.

– Ты разбиваешь мое сердце, Аня, – криво усмехается Романов.

– Разбивай себе сердце сам. У меня другие задачи.

Разговор, затянутый в тиски взаимного пренебрежения.

Взаимного игнорирования. И ледяной отстраненности.

– Если ты закончила с ужином, – не дожидаясь моего ответа, он поднимается, обходит столик и берет меня за руку. – То давай перейдем к более приятным занятиям. Как ты уже поняла, я пока не готов расстаться с тобой.

Если это и комплимент, то очень сомнительного качества.

Мы идем по длинным коридорам гостиницы, и его рука по-хозяйски покоится на моей талии. Каблуки у меня слишком высокие, чтобы успеть за его широким размашистым шагом. Я все время отстаю. Тогда он сильнее прижимает меня к себе, и мы оказываемся слишком близко. Между нами не остается ничего, кроме молчания. Но идти рядом с ним приятно. Приятно ловить заинтересованные взгляды. На себе или на нем.

Заходим в лифт, и двери за нами закрываются. Отрезают нас от внешнего мира, оставляя в замкнутом пространстве. Из невидимых динамиков льется тихая музыка. На табло ярко-красными огнями мелькают цифры этажей.

Второй. Третий. Четвертый.

Этажи. Номера. Люди. Там, в другом мире.

Смотрю прямо перед собой, изучаю свое отражение в больших, во всю стену зеркалах. Когда чувствую, как его рука медленно опускается с моей талии ниже. К краю платья.

– То, что ты вытворяла в ресторане пошло, – не узнаю его голоса. Низкого и глухого. Слова ласкают кожу у шеи. Всего в нескольких миллиметрах, так что я ощущаю движение его губ. Неторопливое и горячее.

– Пошло – запускать мне руки под юбку, когда за нами наблюдают, – достаточно громко заявляю я и красноречиво смотрю на камеру в углу кабины лифта. Я смотрю – он не смотрит. Ему плевать – мне нет.

Седьмой. Восьмой. Девятый.

– Никогда так не делай, у тебя получается это слишком сексуально, – его пальцы проходятся по ажурной резинке чулок. Переходят к тонким ремешкам пояса. Неспешно, будто впереди целая вечность. А не всего двадцать этажей.

– Прекрати, на нас смотрят, – я все еще стою, упрямо расправив плечи. Но когда его ладонь ложится на внутреннюю сторону бедра и начинает ласкать обнаженную кожу, дыхание сбивается. Резко. Просто вдруг становится мало кислорода. И хочется вдохнуть его как можно больше. Про запас.

Одиннадцатый. Двенадцатый. Тринадцатый.

Романов расстегивает молнию на моем платье, и спускает его вниз. Целует плечи. Шепчет в волосы:

– Я уже в том возрасте, когда могу делать все, что захочу.

Одно неуловимое движение. И он поворачивает меня лицом к себе, чуть приподнимает за талию, так что мне ничего не остается, как сомкнуть ноги за его спиной. Я чувствую кожей холодную сталь стен лифта и его горячие прикосновения. Ласки. И поцелуи. Я слышу музыку и беззвучный звук мотора.

Семнадцатый.

– Отвечай, – рычит он, касаясь губами ключицы. Спускает бретельки бюстгальтера и целует грудь. И я отвечаю. Спонтанно. Запускаю пальцы ему в волосы и прижимаюсь к нему бедрами. С языка срывается короткий стон. Приглушенный. Больше похожий на шипение. Я ловлю его кончиком языка и плотно смыкаю зубы. Лишь бы не громче.

Двадцатый.

Волна возбуждения растекается по телу. От низа живота. По венам. К щиколоткам. Опутывает запястья. Оседает сладким привкусом во рту.

– Давай, закончим. Нажми «стоп», – шепчет он, притягивая меня к себе за волосы. Одной рукой я расстегиваю пуговицы на его рубашке, а другой послушно тянусь к кнопке на панели.

Раздается сигнал, что мы прибыли на нужный этаж. Лифт замирает.

И когда двери разъезжаются, я едва успеваю вернуть платье на место и одернуть подол. Но сделав несколько шагов, понимаю… трусики так и остались чуть приспущенными на бедрах.

И это обстоятельство вызывает во мне легкую усмешку.

Все довольно просто. Наверное, как и должно быть в фокусе заявленных между нами отношений. Вернее, как он сам захотел их видеть. Мне же по большому счету уже все равно. Любовница? Шлюха? Да, кто угодно. Нет никакого желания вдаваться в подробности и рассматривать под микроскопом моральную сторону вопроса. Даже от своей гордости можно устать. И от самолюбия. Особенно, когда от них нет никакой пользы.

Как только мы оказываемся в номере, Романов прижимает меня к стене и быстро стягивает с меня платье. Без слов. Без каких-либо замечаний и пожеланий. Будто для них закончился отведенный на сегодняшний вечер лимит. Он берет меня здесь же, прямо у дверей. Можно было бы сказать, что грубо, но в его грубости присутствует осторожность. Будто он ни в коем случае не хочет причинить мне боль, хоть и твердо намерен получить свое. Романов не причиняет боли и получает свое. Наверное, как и всегда. Если немного абстрагироваться, то можно назвать это страстью. Порывом. В лучших традициях любовных мелодрам. Но от мелодрам нас отличает несколько пунктов.

Мы не целуемся. Или не целуется он. Я ничего не имею против этих невинных ласк. Или сопутствующего элемента секса. Игра с понятиями становится совершенно необязательной. Как только наши губы оказываются в непосредственной близости, он уклоняется. Не открыто, но вполне определенно. Не настаиваю. Трудно на чем-то настаивать, когда находишься в темноте номера прижатой к стене. Когда его руки быстро снимают с тебя одежду. Когда чувствуешь бедрами его возбуждение и желание. Когда все происходит так стремительно, что уследить, а уж тем более что-то проконтролировать просто невозможно.

Потом мы перебираемся в спальню. Все в той же молочной темноте. Он берет меня за руки и ведет за собой. А я послушно иду. Чтобы в следующую секунду оказаться на кровати. Под ним. Под его поцелуями и ласками. Ощутить кожей его сильное тело, обвить ногами и выгнуться навстречу. А затем слизнуть кончиком языка капельку пота с его виска, запустить пальцы в волосы и непроизвольно зарычать. От удовольствия.

Чтобы не означало в его понятиях нежность, но для меня это – поцелуи. Теплые, как парное молоко, трепетные и осторожные. На которые тело отзывается с предательским откровением. Повиновением. Преклонением.

Сопротивляться ему… Нет смысла и желания. Есть желание быть ближе. И глубже. Раствориться в нем и в секундах, которые то бешено скачут, то тянутся, как мед. От предвкушения и нетерпения. Сладкий мед, сладкие поцелуи, сладкое ожидание. Мгновения между вдохами, между короткими судорожными вдохами, когда время замирает, чтобы вдруг запечатлеть его улыбку. Или взгляд. Как на фотографии.