Он говорит, а у меня шум в ушах. Звуки сливаются воедино.
– Хорошо.
Покорно киваю. Смотрю на него и не верю, что это происходит с нами.
Щеки снова мокрые. И губы дрожат. Зуб на зуб не попадает, меня будто на сорокаградусный мороз вытолкнули.
Освежили по полной.
– Больно, Ванечка. Очень больно, – шмыгаю носом, медленно расправляя плечи. – Ты поставил эту точку один. Меня ты не спросил. Мог бы сообщить по телефону и не тратить время. У меня его и так всегда мало.
– Теперь станет больше.
У него звонит телефон, и он сразу берет трубку. Отвечает на звонок, словно меня тут нет.
Будто я не сижу напротив его кровати, захлебываясь слезами.
Боже, как жалко я выгляжу.
Крепко сжимаю в руках куртку и направляюсь к двери. Почему-то кажется, что, как только я коснусь ручки, Ваня одумается. Скажет, что погорячился, что это бред…
Но он не говорит. Он позволяет уйти. Даже внимания не обращает, что я перешагнула порог. Вслед не смотрит.
Хотя вряд ли это можно назвать походкой. Скорее, я волочу свое тело, изо всех сил стараясь не рухнуть прямо здесь.
Навстречу, конечно же, попадается Аня. Только ее противной рожи мне сейчас не хватало для полного счастья.
– С вами все хорошо?
– Отлично. Просто голова кружится, был тяжелый перелет.
– Может, вам присесть?
– Не нужно.
Возобновляю шаг и сжимаю кулаки, когда в спину прилетает ее фраза:
– Иван очень приятный молодой человек. Вам сильно повезло, – она улыбается, а мне хочется выцарапать ей глаза.
– До свидания. Теперь он полностью в твоем распоряжении, – отвечаю с ухмылкой.
…когда приземляюсь в Москве, телефон не включаю. Не хочу слушать нотации Кости.
– Соня, – вваливаюсь в подружкину квартиру без приглашения. Меня до сих пор трясет. Не понимаю, как я вообще смогла дойти сюда от машины и не сломать себе ноги на этих высоченных каблуках.
– Тата?
Комарова практически ловит меня в дверном проеме, помогая удержать равновесие.
– Что с тобой? На тебе лица нет.
– Пожалуйста, помоги мне, – вцепляюсь в ее плечи, – скажи мне, что все будет хорошо. Слышишь? Скажи мне это!
– Тише, тише.
Сонька гладит мою спину, крепко прижимая к себе.
– Что случилось, милая? Что произошло?
Отстраняюсь, шмыгаю носом, начиная стягивать сапоги, усевшись на пол.
Так больно. В ушах до сих пор его слова, они на репите… снова и снова.
– Изыди, – вожу рукой перед собой, словно хочу смахнуть его образ, что то и дело появляется перед глазами.
– Так, дамочка, давай-ка мы с тобой переместимся на кухню.
Соня упирает руки в бока, и мне приходится поднять свою задницу с прекрасного и такого мягкого коврика у двери.
– Рассказывай, – Сонька шумно выдыхает.
– Он ушел.
– В смысле? Он…
– Он меня бросил. Сказал, что так будет лучше. Кому? – взрываюсь, хлопая ладонью по столу. – Ненавижу его. Ненавижу.
– Тише. Может, все еще наладится?
– Ничего не наладится. Уже ничего не будет как раньше. Он даже в Москву не вернется. Понимаешь? Нужно ему позвонить, – хватаю телефон, – нужно просто позвонить и сказать, что я не согласна.
Сонька наблюдает за моими импульсивными телодвижениями, накапывая в стопку валерьянки.
– Выключен. И бабка его не берет. Зачем я вернулась? Нужно было остаться там. Я просто… просто растерялась.
– Так, давай ты выпьешь успокоительное и немного поспишь. Слышишь? Завтра будем решать уже по факту. А я пока схожу в магазин, куплю что-нибудь к чаю.
54
Иван.
За несколько часов до прилета Таты…
Я очнулся посреди ночи. В палате было темно. Даже не сразу понял, что пришел в сознание.
Голова не моя. И мысли в ней тоже чужие.
Я хорошо помню взрыв, потом канонаду выстрелов.
Тело пронзило адской болью, и я дернулся наяву, словно это случилось снова.
Знаю, что фантомные боли будут преследовать меня еще долго, как и воспоминания. Моменты, которые ты так сильно хочешь забыть, но не можешь…
Вереница месяцев. Холодная голова. Потому что по-другому нельзя, не там, куда я попал.
В день отлета я ждал ее до последнего. Ждал, но ни разу не позвонил. Татка все же смогла задеть мою гордость.
На улице была плохая погода. Слякоть какая-то, лужи, наполовину растаявший снег…
Она не приехала. Посчитала это выше своего достоинства или снова струсила. Сейчас сказать точно – сложно.
Долгие месяцы с мыслями о ней. Они истязали. Нужно было что-то решить. Я поехал сюда ради работы, а в итоге не прекращал думать о личной жизни. Каламбур.
В какой-то момент стало легче. Как по щелчку пальцев, я просто понял, что дальше так продолжаться не может. Нужно что-то менять. Иначе какой смысл что-то строить?
На самом деле хотел сделать ей предложение…
В реальности же все вышло иначе.
Врач заглянул в палату уже под утро. До этого здесь терлась медсестра. Такая надоедливая особа, у которой просто не закрывается рот.
Но, как только в палате появился Петров, Анна быстренько слиняла.
– Утро доброе. Как самочувствие?
– В норме.
– Это похвально, – врач заглянул в какие-то бумажки, что притащил с собой под мышкой. – У вас было тяжелое ранение. Повреждение спинного мозга. Лечение будет долгим. Готовьтесь.
– Я встану? – кошусь на свои ноги, потому что не чувствую их. Прошло несколько часов с момента, как я пришел в себя, но до сих пор не ощущаю половины тела.
– Вопрос сложный.
– Какие шансы?
– Процентов тридцать. Большим, к сожалению, порадовать не могу.
– Я вас понял.
– Это не приговор.
– Пока не приговор.
– Я позвонил Наталье, она просила сообщить ей, как только придете в себя.
– Про ноги сказали?
– Нет.
– И не говорите. Ничего ей не говорите.
Петров понимающе кивнул и вышел за дверь.
Ужасное чувство, что распарывает внутренности. Наступает какое-то кислородное голодание. Голова кружится, в глазах темнеет. Это последствие стресса. Плюс шок от новости, которой меня наградил Петров.
Тридцать процентов.
Если Татка узнает, то будет мучаться вместе со мной. А если я не встану, останется привязанной ко мне своими моральными принципами. Не сможет уйти. Мы оба будем мучаться. И кто больше, неизвестно.
Проще разорвать все сейчас. Без возможности выбора.
Так правильнее. Я не имею права ее обременять. А еще не хочу слышать ее рыдания от бессилия. То, что они будут, заранее известный факт.
Да, я поступаю эгоистично. Решаю за двоих. Оставляю ее в неведении.
Знаю. Но так правильно.
В палату снова заглядывает эта Анна, теперь уже с бабушкой. Ба сокрушается в рыданиях, в какой-то момент у нее поднимается давление, ей становится плохо, и медсестра уводит ее в соседнюю палату.
– Я ей укол сделала, – заглядывает снова, – сейчас полегче станет.
– Спасибо.
– Вы молодец. Пришли в себя… после такой травмы… выглядите прекрасно.
Кривлю губы и слышу громкий стук каблуков. Не знаю почему, но я заранее знаю, что это моя Свобода.
Татка заходит в палату. На лице растерянность.
Медсестра выдает какую-то чушь и уходит. Азарина же садится рядом. Заглядывает мне в лицо, а меня колбасит.
Решение о том, чтобы все закончить, вдруг становится таким зыбким…
Конечно, я продумывал речь. Мне хватило часа, чтобы сформулировать мысли в своей голове, еще до ее прихода. Но вот озвучить это… разомкнуть губы, чтобы сказать, не получается.
Я вижу ее слезы, слышу обещания, и во мне закипает коктейль из боли и собственного эгоизма.
Почему она говорит это сейчас? Почему молчала раньше? Неужели, чтобы заслужить ее внимание, мне нужно было практически сдохнуть?
Если я сейчас оставлю все как есть, то привяжу ее к себе виной. Она чувствует вину и будет рядом во что бы то ни стало. Будет мучаться, но никогда не уйдет.
