Другое утро - Макарова Людмила

***

На соседском дворе, возле потемневшего от времени не то домика, не то сарайчика, на ушедшей в землю ногами-бревнами лавке сидела полная девочка лет тринадцати-четырнадцати. Издали, по фигуре, Ира приняла ее за взрослую женщину, но потом разглядела полосатые носочки, детские босоножки и поясок, завязанный пышным белым бантом на полной талии. В Москве не только девочки-подростки, но и младшие школьницы давным-давно уже так не одевались. Ира это знала точно, у нее были свои причины разглядывать, как одеты подрастающие девчонки. Но здесь провинция и многое не так, как в Москве, поэтому девочкин наряд Иру не удивил.

– Здравствуй, вот Зоя Васильевна вам прислала.

Можно тебе отдать?

Девочка обернулась с застывшей на обрюзглом лице широкой улыбкой и что-то хотела сказать, но с другой стороны дома, из-за рядов картошки послышался мелодичный ровный женский голос:

– Анютка, к нам кто-то пришел?

Девочка закивала головой, замахала руками и что-то сказала, но полумыча, нечленораздельно, еще шире улыбаясь. И только тогда Ира поняла, что перед ней тяжело больной ребенок. А с картофельных грядок поднялась во весь рост женщина в белой майке и синих хлопчатобумажных физкультурных штанах, которые считались школьной формой во времена Ириного детства, но в которых уже тогда появляться на физкультуре было неловко. Пока женщина стягивала с правой руки холщовую рукавицу, потом резиновую перчатку и шла к лавке (вот тебе и провинция! А ведь маму, сколько та ни жалуется, что портится маникюр, невозможно заставить надевать перчатки), Ира узнала в ней вчерашнюю аксеновскую визави. Она запомнила не столько эту женщину, сколько очень неприятный укол от того, какой утонченно красивой и молодой показалась ей вчера эта женщина и какой интимной была поза Аксенова, заглядывающего снизу вверх ей в глаза. Утром все оказалось не так. В этой женщине действительно была утонченная красота, но красота эта уже почти не проступала сквозь нездоровую худобу, глубокие усталые морщины на слишком сухой коже. Вчера Иру обманул тусклый искусственный свет, а сегодня ей было так стыдно перед этой женщиной, словно это она, Ира, стала причиной преждевременного увядания ее красоты и болезни несчастного ребенка.

– Здравствуйте, вы Ирина? А я Таня Тимьянова.

Мы с Сашей в детстве дружили и в одном классе учились. Он вчера мне о вас рассказывал, хотел познакомить, но… – Женщина замялась, а Ира продолжила:

– Но я нажралась как свинья и знакомить оказалось не с кем.

Таня расхохоталась и стала похожа на девчонку – не худая, но тоненькая и грациозная, не с жидкими, а со светлыми от природы волосами, собранными сзади в длинный хвост. И главное, с изначально, как-то независимо от того, на что направлен, ласковым добрым взглядом огромных серых глаз. Она откинула полотенце с тазика и показала девочке:

– Анютка, баба Зоя пирожков тебе прислала. А это – тетя Ира, она к бабе Зое в гости приехала.

Таня говорила медленно, намеренно четко выговаривая каждый звук, но Ира Анютку не заинтересовала. Девочка взяла пирожок, рассмотрела его со всех сторон, разломила пополам и положила обратно в тазик, потом взяла следующий и проделала то же самое.

– Ты с повидлом ищешь? – без тени раздражения, все так же медленно и четко спросила Таня.

– С повидлом те, что с волнистой полоской, – подсказала Ира. У Зои Васильевны все пирожки были отмечены фирменными знаками. На мясных она ставила пальцем вмятину, те, что с рисом, помечала ножом поперечной полосой, капустные чуть сплющивала к середке, а на пирогах с повидлом проводила вилкой волнистую полосу.

Анютка все поняла – безошибочно выудила из тазика пирожки с повидлом и сложила их себе прямо в подол белого крахмального фартучка. Того самого, который был завязан сзади пышным бантом.

– Анютка; а мы с тетей Ирой будем пирожки есть и чай пить. Будешь чай?

Девочка замотала головой с набитым ртом, и Таня тут же согласилась:

– Ну и ладно. А мы с тетей Ирой пойдем чай пить.

Ира, пойдемте в дом.

Дом состоял из прихожей полтора на полтора и единственной комнаты в два окошка, половину которой занимала русская печь. В комнате стояли две высокие металлические кровати с «шишечками», комод, круглый стол и четыре стула. Все это было похоже на обстановку в бабушкиной комнате на Сретенке. Только там была, разумеется, не русская печка, а просто топка, украшенная изразцами, которой к тому же на Ириной памяти уже не пользовались. Впрочем, и все остальное в комнате сменили давным-давно, задолго до бабушкиной смерти.

– Да вы садитесь. Чайник быстро закипит. – Таня выдвинула из-за стола стул с высокой спинкой. Ира села на жесткий стул, и ее лица щекотно коснулись лепестки не правдоподобно огромных ромашек, букет которых украшал середину стола.

– Мешает? Я сейчас уберу, – встрепенулась Таня;

– Да нет, что вы! Такая красота.

– Вы не представляете, как я рада, что вы с Сашей приехали. Мы с ним сто лет уже не виделись. Он приезжает редко и совсем на чуть-чуть, а я, когда замуж вышла, в Песочнице жила. Вот и не виделись.

– В песочнице? – переспросила Ира.

– Ну да, – поняла ее недоумение Таня и улыбнулась, обозначив морщины. – Это новостройка у нас, там песчаный карьер недалеко и все время песок задувает. А обратно в мамин дом я недавно перебралась. Раньше, после маминой смерти, мы его как дачу держали. Но когда Анютка заболела, муж вначале ничего, держался, а потом выпивать стал и злиться на нее. Ей нельзя, чтобы злились, она потом очень долго в себя приходит и плохо себя чувствует.

– А я думала, она такая родилась, – вставила Ира, прежде чем поняла свою оплошность. Все мамы больных детей очень обидчивы, могла бы сообразить.

Она встала, бросилась принимать у Тани чашки и честно призналась:

– Ой, Танечка, простите, пожалуйста, я не хотела вас обидеть.

– Ничего страшного, – тихо ответила Таня, но отвернулась к окошку, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. – Анютка всегда очень умная девочка была, и в садике, и в школе только и знали хвалили ее, хвалили… Я даже боялась, что испортят ее таким отношением. Получилось, что не того боялась.

– А что с ней? – спросила Ира, чтобы дать Тане возможность выговориться. Все лучше немых слез.

– Опухоль мозга. – Таня поставила на стол сахарницу, разлила чай, Ира заняла свой стул и приготовилась слушать. – Как-то все постепенно началось, не страшно.

Стала жаловаться, что голова болит, учиться хуже, потом многое не понимать.

– А врачи что говорят?

– Думали долго, делать ли операцию, но решили не делать, они чего-то там не понимают в этой опухоли и боятся. Мы в областной центр ездили. Говорят, неизвестно, сколько она проживет, может, несколько лет, а может, месяцев.

Ира, сомкнув пальцы на горячей чашке, смотрела в Танины невероятной глубины серые глаза и думала о том, почему человек, даже пережив страдания и боль, все равно упорно не замечает страданий и боли других. Вот у нее, Иры Камышевой, десять лет назад умерла маленькая дочь. Сгорела в одну ночь, так быстро, что Ира долго не могла в это поверить. Тогда громадной неподъемной плитой на нее обрушился весь мир, придавил своей тяжестью, и она вначале долго лежала распластанная, приходя в себя, а потом долго искала расщелину в этой плите, чтобы вылезти наружу. И вот, через каких-то десять лет после этого, она видит любимого человека, беседующего с красивой женщиной, и думает об этом что угодно, кроме главного – того, что каждого человека может придавить плитой, которую ему одному не поднять. Ну конечно, Таня рассказала ему о дочке, они ведь были друзьями и одноклассниками. И если, как Ире вчера показалось, они в юности были не просто друзьями и чуть больше, чем одноклассниками, Аксенов тем более должен Анечке помочь пройти в Москве обследование и лечение. И может быть… Кто знает? Может быть, Анютке сделают операцию и она будет жить.

– Анютка, ты тоже чаю хочешь? – громко спросила Таня у дочки, появившейся на пороге комнаты. Белый воротник платья и фартук девочки были испачканы повидлом, а губы по-прежнему растягивались в улыбке. Но теперь Ире было видно, что никакая это не улыбка. Это гримаса. Гримаса постоянной боли.