Ненавижу тебя любить (СИ) - Веммер Анна

— Иди к черту, ты мне в пятницу все сказал, насмотрелась по самое не балуйся. Чего ты сейчас хочешь?! Напомнить, что я тебе никто? Снова рассказать, как Маша недостойна такой ужасной матери?

— Нет. Хочу, чтобы ты сказала, что имела в виду, когда упомянула о своих отношениях с Дарьей. Почему ты ее ненавидела?

— Вот уж о ком я точно не хочу говорить, так об Иванченко. Ты меня год за одну фразу мучил, что будешь делать, если я расскажу, как к ней отношусь, страшно представить. Давай не будем о ней говорить. Храни память о любимой женщине, не омрачая ее чужими характеристиками.

— Да в задницу, — рычит Вова, — эту женщину!

Такого я уж точно не ожидаю услышать. Поворачиваюсь к нему — и оказываюсь в объятиях. Теплых, почти горячих, стальных, лишающих последнего дыхания, объятиях.

— Ну прости… — тихо говорит бывший. — Я погорячился.

— Погорячился?!

Против воли на глаза набегают слезы. Ненавижу себя за абсолютное неумение сдерживаться в его присутствии.

— Сильно погорячился. Я не ожидал, что ты узнаешь о Даше. Вишня… ну прости. Тише, не плачь. Я больше не буду, я… постараюсь. Просто это сложно. Я ездил на опознание в тот день. Вернулся и ты… черт, Вишенка, она не заслуживала такой смерти. Я не хотел, чтобы ты знала, что ее убил… твой отец.

— Ты уверен?

— Он сам сказал.

— Зачем?

— Из-за тебя. Даша была своеобразной. Зачем она ему рассказала о нас? Я не знаю. Он разозлился — и ее убили. Считал, что ее существование тебя оскорбляет.

Мне кажется, мир вокруг сходит с ума. Он изменился, превратился в какое-то отражение в кривом зеркале. Все, во что я верила, оказалось совершенно другим. Отец — убийцей, муж — врагом, дочь — недосягаемой. Раз — и нет больше Ксении Никольской, нет привычной жизни. Только обломки.

— Я не знаю, что сказать.

Папа-папа. Неужели ты так плохо меня знал, что считал, будто я пожелаю смерти любовнице мужа? Неужели ты не жалел внучку? Неужели не думал, что однажды вот так хладнокровно, по совершенно идиотской причине, могут убить и твоих близких? Почему я в тебе ошибалась? Почему ты, пытаясь сохранить мою гордость, разрушил мою семью, сделал больно человеку, которого я любила, заставил мою дочь пройти через все это? Зачем? Стоила эта власть, к которой ты стремился, того, что получил?

— Я тоже не знаю. Я устал. И я два дня тебя не видел. Это много.

— Ты меня неделю не видел до этого.

— Да, а еще пять месяцев перед этим. Интервалы сокращаются. Но вообще-то я по делу. Хотел взять у тебя контакты преподавателя по рисованию. Машке понравилось. Она все два дня без умолку болтает о тебе и Евгении.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— В честь кого названа Маша? — вдруг спрашиваю я.

— Что?

— Твой отец сказал, что ты не просто так выбрал имя. В честь кого? Не просто же созвучно Даше.

Он долго молчит. Продолжает сжимать меня в объятиях, и мне приходится опереться руками на его плечи, потому что поясница затекает в неудобном положении.

— Когда мы встречались, то мечтали, что назовем дочь Машей. Я сроднился с этим именем. В мыслях всегда была дочка Машка.

Не знаю, что чувствую, услышав это. Она мечтала о дочери… а родилась она у меня. Иванченко везде: в прошлом, в настоящем, в ненависти мужа, в преступлениях отца, в имени моей дочери. Она как будто задалась целью оставить как можно больше следов в моей жизни. И, черт возьми, преуспела.

Но в то же время Маша — это Маша. Моя Машка. Моя девочка. Маша-растеряша, вернувшаяся в первый день из сада без половины любимых игрушек. Маша-манная-каша — за любовь к манке на воде, да еще и с комочками. Манька, как зовет ее дедушка. Я не представляю себе дочь с другим именем, как не представляю себя кем-то кроме Ксении.

— А если бы был мальчик?

— Не знаю. Для мальчика я имя не придумал.

— Ты ее любишь? Машку? — спрашиваю я. — Или она тоже виновата в том, что сделал мой отец?

— Я жив только ради нее, Вишенка. Не ищи во мне хорошее. Не смотри так своими глазами, в душу не заглядывай, там ничего нет. Я способен только любить дочь и сестру, ненавидеть прошлое и почему-то хотеть тебя. На большее сил уже не хватает, у меня нет души, по крайней мере, той ее части, которая способна что-то чувствовать.

— Я как-то думала, что если уйду, вам с Машей будет проще.

— Не будет. Она по тебе скучает.

— Я тоже по ней скучаю, — говорю почти шепотом, уронив голову ему на плечо.

Все, кончился бойкот. Я больше не могу делать вид, что способна быть такой, как Верка. Я не такая сильная, как подруга.

— Если легче не станет, Володь, пожалуйста, не забирай ее у меня. Если любишь Машу… ну представь, что у тебя ее забрали. Ее нет, живет где-то далеко, ты не знаешь, здорова ли она, какое у нее настроение, что делает, чего хочет, как выглядит… Это как кошмар постоянный, в котором я ее теряю где-то в темноте.

— Не плачь, Ксюш. Не надо. Я не умею успокаивать. Просто не плачь. Давай попробуем еще раз. Вспомним, что мы развелись. Забудь обо мне, забирай Машу из садика в свои выходные. Давай попробуем расстаться, наконец, ладно? Больше не будет больно. Хорошо? Будем говорить только о Маше и только по вайберу. Никаких встреч, разговоров. Развелись и развелись. Хочешь? Только…

Господи, в его глазах — шторм, темный омут, в который я падаю, в котором тону.

— Попрощайся со мной, малышка, — хрипло шепчет он, осторожно касаясь моих губ своими. — В последний раз. И я исчезну, я обещаю. Вот такой вот будет конец.

Какой-то у нас неправильный конец. Перед концом не целуются, при расставании не трясет, а по венам не разливается жидкий огонь. Люди расстаются — и просто уходят, а я не могу даже сделать вдох. Когда поцелуй заканчивается, губы покалывает от разочарования, холодных воздух особенно болезненно ощущается чувствительной кожей.

— Мне нужно идти.

— Всего пятнадцать минут. Это ведь копейки.

— Сегодня тяжелый день. С утра ушел целый стол, не заплатив, и мне надо помочь девчонкам, чтобы покрыть недостачу.

— Я оставлю чаевые.

— Я уже сказала, куда можешь засунуть свои деньги!

— Тихо… Вишенка…

Господи, когда его пальцы мягко массируют кожу головы, я готова, как кошка, прогнуться и мурлыкнуть, подаваясь ласке, забыв обо всех обидах. Я так устала, шея и спина горят от напряжения и таскания тяжелых подносов. От нежного расслабляющего массажа по телу в прямом смысле идут мурашки.

— Просто помогаю… девчонкам… тебе… я же занимаюсь благотворительностью. Говорят, добрые дела помогают.

— Правда?

— Врут.

— Я не могу исправить то, что натворил папа. И не могу ее вернуть. Хотя и хотела бы. Если бы знала, что ты любишь ее…

— Я ее не люблю, — огорошивает ответ.

— Тогда что с тобой происходит?

— Не знаю.

И, чтобы прервать бесконечную череду вопросов, бывший снова меня целует. Я чувствую его возбуждение, под моей ладонью неистово бьется сердце. Кабинка ресторана — последнее место, где стоит сходить с ума, но я все равно схожу, забыв и о работе, и о том, что плотные шторки хоть и закрывают нас от всего мира, не являются надежной преградой.

Обычно в такие мгновения я становлюсь какой-то непривычной Ксюшей, не принадлежащей себе, но сейчас я, пожалуй, просто возвращаю крохи нежности, которые получила. Это наивное представление о мире, взгляд через розовые очки, но мне кажется, что если вернуть Никольскому в десять раз больше тепла, чем он дал, то станет чуточку теплее.

А еще меня поразило… нет, скорее тронула забота о Машке. «Живу ради нее» — единственная мысль, которая долго держала меня на плаву. Я смотрю в темные бездонные глаза и вижу ее же. Крошечный шаг, стиснув зубы, сжав кулаки, но ради Машки. Вернуть ей маму, оставить войну. Пусть не докричалась я, зато это сделала дочь, и за это я судьбе благодарна.

Вот такой вот конец.

С поцелуями, с пронизывающим до самых кончиков пальцев удовольствием. Я слышу, как бешено стучит сердце, кровь шумит в ушах, лицо горит, а губы слишком чувствительные для прикосновений грубых горячих пальцев.