Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания

— Сука, — прошипел я, и в эту секунду все внутри у меня вспыхнуло, разорвалось, все, что я держал годами — боль, злость, страх, унижение, все — вырвалось наружу, и кулак мой сам полетел вперед, в нос ему, с хрустом, с мясом, с треском, он отлетел назад, врезался в стену, как тряпка, но я не дал передышки, фляга у меня уже поехала, по полной, я больше не слышал Катю, не слышал ее слезы, не слышал ее голос — был только он, этот ублюдок, и мой гнев, я прыгнул на него, сверху, как волк, ударил еще — кровь брызнула, он заорал, но не от боли, от страха, потому что понял — не остановлюсь.

— За каждую ее слезу! — орал я, удар.

— За каждую выпавшую волосинку с ее головы! — удар в челюсть, она хрустнула.

— За следы на ее теле, ублюдок! — удар в ребра, что-то треснуло, хрип.

Катя кричала позади, звала меня, но я не слышал, я не мог — я был огнем, я был яростью, я был местью за все, за всех. Гена уже не бился, только хрипел, дергался, пытался закрыться руками, но я срывал их, бил в лицо, в живот, в грудь, снова и снова.

— А это… — дыхание срывалось, голос сорван в кровь, — за то, что ты уничтожил в ней веру в людей! — и последний удар. Фатальный.

Тишина. Он уже не дышал. Я сидел на нем, как на гнилом теле, и все мое тело было в крови. Мои руки дрожали. Комната выглядела, как сцена резни. Кровь на стенах, на полу, на мне.

Я поднялся. Пошел к Кате. Она ползла ко мне на коленях, вся в слезах, волосы растрепаны, губы дрожат. Я сел перед ней на корточки. Она смотрела на меня, как на смерть.

— Ты убил его… — прошептала она, сжав рот рукой, будто хотела не произнести.

— Да… — прохрипел я, не моргнув, — и я никогда не пожалею об этом, если это значит, что я спас тебя.

Она подняла дрожащую руку, хотела дотронуться, но в следующий миг будто передернулась, будто что-то в ней надломилось, и убрала.

— О боже… тебя посадят, Леша, — плакала, почти кричала, — он… он говорил сегодня, что тебя подозревали уже в одном убийстве… а теперь…

Слезы текли по ее щекам, как потоки дождя по разбитому стеклу, она рыдала в голос, захлебываясь, всхлипы были рваными, будто грудь разрывалась изнутри, я обнял ее, крепко, так, как будто хотел собрать обратно, прижать к себе и не отпускать никогда.

— Посадят, Кать… — сказал я, глядя ей в глаза, полные ужаса, — но я буду знать, что ты жива. Что тебя не убил твой муж. Что ты больше не живешь в страхе. Что можешь дышать, делать что хочешь.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь! — истерично кричала она, дрожа в моих руках, — ты сядешь в тюрьму! НЕТ! Леша! Нет!!!

— Эй, посмотри на меня. Мягко сказал я. — Кто-то должен был избавиться от Гены, он не только над тобой издевался, просто мне важна только ты и я отомстил за каждое его слово и оставленный след на твоем теле.

Я держал ее, как ребенка, гладил по голове, чувствовал, как все внутри нее рвется, как душа ее сжимается, как сердце бьется под моей грудью, и прошептал:

— Когда-нибудь… когда все отболит… мы снова увидимся. Чуть взрослее, чуть осознаннее. Я буду ждать. Каждый день. Помнить и ждать. И любить.

Она задыхалась в слезах.

И тут — как финал, как кара, как стена, влетела полиция. Голоса, сапоги, оружие. Я встал, не сопротивлялся. Меня повалили лицом в пол, холодный металл на запястьях щелкнули, как гвоздь в крышку гроба. Один из ментов наклонился, глянул мне в лицо, и сказал:

— Это сын Громова.

И все. Все стало черно-белым. Все замерло. Только Катин отчаянный крик за спиной — не стихал.

Эпилог

Леха

Я стоял за решеткой, как зверь, пойманный не на воле — в себе, и видел суд, как сквозь мутную воду, где все двигается медленно, будто во сне, где каждый звук будто гвоздь в череп. Потолок высокий, окна грязные, свет мертвенный — все как в морге для живых, а не мертвых. Только здесь не тела, а судьбы лежат на вскрытии. Рядом — конвой, серьезный, не смотрит в глаза, только следит. Передо мной судья — лысеющий, с лицом, как будто камень вырубили без капли чувства, в глазах ни жизни, ни сомнения. Машина. Не человек. И голос его — как молот, холодный, четкий, без пауз, без сочувствия.

Я смотрел в зал. Катя сидела во втором ряду. Глаза в пол. Лицо в слезах. Блестело, как от дождя, только дождь смывает грязь, а это — боль, которую ничем не сотрешь. Она держалась. Но не смотрела. Ни на меня. Ни на судью. Только на пол. И я знал — это не от стыда. Это от того, что не вынесла. Потому что все равно любит. Потому что все равно чувствует, что это я — не чудовище. А тот, кто спас. Но спас слишком больно.

 Рядом сидели пацаны. Пацаны… Блядь, пацаны. Как же я их чувствовал. Шурка чуть не выломал себе пальцы, так тряслись руки. Костян жевал губу, как на похоронах. Серый глядел в одну точку, будто за нее молился. Они злились. На меня. На себя. На всех.

Хотели меня разорвать. Не потому что ненавидят, а потому что я сделал то, что они бы посчитали глупостью, потому, что не любят так как я люблю ее. А они теперь в зале. А я — за решеткой. И они меня любят. Но не прощают. Потому что знают — я похоронил свою жизнь. Потому что я был нужен там, а остался тут. Они грызут себя за то, что не остановили. А я не дал.

 А отец… сидел отдельно. Чуть сбоку. Лицо каменное. Седина будто за день поседела еще сильнее. Пальцы сжал у переносицы, глаза прикрыл. Он не плакал. Нет. Он — не такой. Но я знал — ему хуже, чем всем. Потому что теперь он не просто мент. Он — отец убийцы. Позор семьи. Он, который всю жизнь жил по уставу, верил в систему, служил стране — теперь вытер ноги об свою же кровь. Его сын — тот, кого система сожрет.

Судья заговорил с той самой холодной, умеренной интонацией, с которой обычно объявляют утренние построения или читают фамилии на похоронных списках. Я стоял за решеткой, не как обвиняемый — как тень самого себя. Все уже случилось. Руки внизу, пальцы вцепились в прутья, но не потому что хотел вырваться, а чтобы не распасться на части. Судья, словно старый железный магнитофон, монотонно читал приговор, как будто не про меня речь, а про какого-то другого пацана, которого система решила закопать поглубже, потому что слишком много чувствовал, слишком сильно любил, слишком резко встал поперек.

— Установлено, что гражданин Громов Алексей Викторович, 1972 года рождения, ранее не судим, совершил общественно опасное деяние, предусмотренное статьей сто третьей Уголовного кодекса в действующей редакции, а именно — умышленное причинение смерти иному лицу… — дальше голос его стал еще суше, почти механическим: — Потерпевший, Лебедев Геннадий Сергеевич, сотрудник органов, характеризуется положительно, имеет стаж службы, государственные награды, принимал участие в ликвидации особо опасных элементов…

У меня дернулось веко. Потому что каждый в этом зале знал — опасный элемент был он сам. Он. Лебедев. Урод в погонах, чья форма прикрывала зверя, чьи кулаки срывали слезы не с бандитов, а с женщин. Его боялись не бандюки, а те, кто с ним жил. И я видел это. Слышал. Как он орал на ту продавщицу в овощном. Как за шторой Катя прятала плечи, когда он хлопал дверью. Я видел, как он выворачивал ей руку. Мелкую, худую. И никто не встал. А я не мог не встать.

Слишком долго все молчали. Я знал: дальше он просто кого-нибудь убьет сам. Но теперь — убийца я. Потому что так проще. Так правильней. Потому что один пацан в клетке — это не скандал. Это порядок.

Судья выпрямился, как будто готовился выдать что-то святое. И выдал. Сухо. Отчеканено. Без паузы.

— С учетом степени общественной опасности, характера преступления, признания вины, а также данных о личности, суд постановил назначить наказание в виде пятнадцати лет лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии строгого режима.

Пятнадцать. Не десять. Не девять. Пятнадцать. Как будто именно столько стоит спасенная жизнь. Или любовь. Или свобода.