Завтра будет вчера (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena"

А потом услышал, как ее дыхание выравнивается, и мои пальцы сами по узкой спине узоры рисуют. По позвонкам, ниже к ямочкам на пояснице, к округлой попке и снова вверх к затылку. Расслабляется на мне, а я от кайфа все еще напряжен. Оргазм растянулся на вечность. Ментальный. Ничем не уступающий в своей яркости от настоящего. Я, бл**ь, ждал этого с того момента, как впервые ее увидел. И оно того стоило… Она стоила того, чтобы ждать ее вечность.

Понимаю, что не усну до утра… потому что не хочу глаза закрыть и понять, что мне все снится. Хочу удерживать это счастье руками и не просыпаться. Контролировать ее дыхание, сон и видеть взгляд, когда проснется от того, что я снова вошел в нее.

— Маленькая, ты даже не представляешь, что я с тобой сделаю за эти дни. Ты ходить разучишься и даже сидеть. До смерти залюблю.

Не слышит. Спит. Нанервничалась, умаялась. Перевел взгляд на часы — скоро светать начнет. Ее хватятся часов в восемь-девять утра. Около десяти найдут записку. Представил себе лицо Сафаряна в этот момент и ухмыльнулся — я бы хотел это видеть своими глазами. Его взгляд, когда поймет, что единственная дочь сбежала с русским охранником. Предала и опозорила его. Это будет мой второй удар, Карен… но Бог любит троицу. Третий ты получишь через несколько дней, когда все твои поставщики откажут тебе в сделке, потому что им предложили цену повыше, а ты не сможешь ее перебить, потому что твои кредиторы не только не дадут тебе новых кредитов, но и потребуют срочных выплат по старым.

ГЛАВА 17. Нарине

— Капралов, твой кофе остыл уже, — выдыхаю онемевшими от поцелуев губами ему в рот и ловлю его тихий смех. Отстраняется от меня и, резко притянув к себе за запястья, впивается губами в мой рот. Так же резко отпускает, и у меня подкашиваются колени, а он снова смеется.

— Это мой сладкий десерт к кофе, — отворачиваясь от меня и опустошая одним глотком чашку.

— Армянский кофе принято пить горьким и горячим, между прочим.

— А у нас, у русских, если девушка подает кофе в твоей рубашке на голое тело — это приглашение к сексу, а не к завтраку… между прочим.

Стискиваю пальцами рубашку, распахнутую на груди, пытаясь разглядеть на полу пуговицы, которые он диким зверем сорвал с нее до того, как опрокинул меня спиной на кухонный стол.

— Я учту. И обед накрывать буду уже в шубе… на голое тело. Не завидую я тебе — разоришься со мной, Капралов.

Снова притягивает меня к себе и, проведя носом по шее, от чего я закусываю губы, чтобы не застонать, шепчет:

— Я сейчас сам себе завидую, мышка.

Это было похоже на сказку — самую настоящую сказку, которую мы оба читали взахлеб, не отрываясь. Сутки напролет вместе, не расставаясь ни на мгновение. Мне казалось, если он оставит меня хотя бы на секунду, я задохнусь без него. Если не буду видеть несколько минут, то ослепну до тех пор, пока не услышу его голос.

Артем заранее забил холодильник едой, и нам не нужно было выходить из дома даже в магазин. Мне вообще сейчас не нужно было ничего, кроме него. Он предлагал завтракать на веранде, но я упорно отказывалась, не желая делить его ни с кем и ни с чем. Мне казалось, если позволить ворваться в нашу сказку даже уличному шуму, она растает безвозвратно, оставив после себя легкий дым разочарования.

— Мышка, пошли на улицу, там так красиво. Я покажу тебе…

Соблазняет, прижимая меня к стенке и торопливо задирая юбку, заставляя застонать от лихорадочных прикосновений сильный ладоней.

Обвить ногами его торс и склониться к его уху, закатывая глаза от влажных движений языка на своей шее:

— Покажи мне здесь.

И громко всхлипнуть, когда наконец ворвался пальцами в изнывающую плоть.

Это было похоже на сумасшествие. Мы оба были похожи на сумасшедших, наконец получивших то, о чем так грезили в своих безумных фантазиях. То, чему не верили окружающие. Дорвавшихся до того невероятного нечто, существование которого они все отрицали. Мы пили жадно это самое нечто, не задумываясь о том, что оно из себя представляет, и почему чем больше глотков мы делали, тем больше хотелось пить. Наверное, то же самое чувствуют наркоманы, увеличивая дозы в поисках самого первого, самого сильного своего кайфа. Мы отличались от этих наркоманов тем, что не искали повторения самого первого "полета". Господи, каждый следующий поцелуй с ним был лучше предыдущего. Каждое следующее прикосновение обжигало сильнее, и мне до боли хотелось, чтобы он сжигал меня ими дотла.

Он брал меня так долго и так часто, будто умирающий от жажды, дорвавшийся до озера. А я… мне казалось, невозможно так изголодаться по человеку, с которым ты виделся едва ли не каждый день. До тех пор, пока он мне не показал, что такое голод на самом деле. Он заразил меня им и порочно ухмылялся, то растягивая мою агонию в вечность и не давая того, о чем я умоляла его пересохшими губами, то, наоборот, набрасываясь будто зверь.

— Извращенец ненасытный, — очень тихо, закрывая глаза после очередного раза и утыкаясь лицом в его шею. С улыбкой ощущаю под ладонью его сердце, отплясывающее под какие-то дикие мотивы в грудной клетке.

— Поздно уже жалеть.

Приподнялась на локтях, вглядываясь в его умиротворенное лицо с закрытыми глазами. Никогда не видела его настолько спокойным, уверенным. Пальцем очерчиваю прямую линию бровей, носа, изгиб губ, задыхаясь в восторге от этой красоты.

— Ты знаешь, мне ведь никогда не нравились блондины…

Чувствую, как стиснул челюсти, напрягаясь. Молчит, и я наклоняюсь к поджатым губам.

— Да и брюнеты. Капралов, мне никогда не нравились другие мужчины. Только ты.

Резко вскинул руку и, схватив меня за затылок, впился в губы. Не поцелуем — укусом, оттягивая нижнюю губу, усаживая меня на себя. Распахнул глаза, и я затаила дыхание от той похоти, которой они горели.

Склонилась к нему, прогибаясь так, чтобы задеть сосками его грудь.

— С тех пор, как я знаю тебя, все остальные мужчины перестали для меня иметь пол, понимаешь?

Охнула, когда сжал ладонями мои ягодицы, отодвигая меня назад. На его губах блуждает зловещая улыбка, от которой соски сжимаются в тугие комочки, а в низу живота нарастает напряжение.

— С тех пор и навсегда, — не говорит, а приказывает, приподнимая меня за бедра и медленно опуская на себя.

А мне хочется признаться, что, если бы могла — выжгла бы ему на сердце это слово. Навсегда. Навсегда его, навсегда с ним.

Да, мы будто попали с ним в свою собственную сказку. Но я так некстати забыла о том, что хорошо заканчиваются только те сказки, которые плохо начинаются. Наша с ним сказка началась слишком хорошо, чтобы не закончиться самым настоящим кошмаром.

Я никогда не была более счастливой, чем сейчас. Несмотря ни на что. Я знала, что этим побегом я не просто перечеркнула свою прошлую жизнь черной линией невозврата, я воздвигла крест из черного мрамора на ее могиле, и, возможно, еще не раз буду приносить к этому кресту цветы. Но я эгоистично запрещала себе думать о том, как плакала сейчас моя мать и как разочаровался и в то же время разъярился отец; о том, кто и каким способом меня ищет, и что сделает, если найдет. Я отказывалась думать о том, что не просто предала их, а сделала это самым гнусным образом, на который только способна дочь, что для них вонзить в грудь нож было бы намного честнее, чем вот так жестоко втоптать в грязь их имя. Они потеряли Артура, но могли оплакивать его смерть открыто. Они откажутся от меня, проклянут, и по мне больше некому будет заплакать. У меня больше никого нет, кроме Артема. Но это был мой выбор, и я знала, на что шла.

Сейчас хотела только чувствовать. Прикасаться к подушке, на которой он лежал, и утопать в его запахе, закрывать глаза, вспоминая его голос, который то ласкал тихим шепотом, то хрипло приказывал, заставляя взвиваться от бесконечного возбуждения. Я жадно впитывала в себя это счастье, зная, что оно скоротечно, что оно совсем скоро раскрошится на части, стоит только впустить в него реальность.