Может быть, из-за вчерашней ночи, когда мы лежали с Маттиасом в постели, словно два незнакомца, впервые увидевшие друг друга, и я робко прошептала ему в темноту:
Я знаю, у нас не все было гладко в последнее время, но теперь, я верю, все может измениться к лучшему…
У, — мычит мне в ответ неподвижная фигура справа.
Твоя поддержка во время комы много значит для меня…
Угу, — снова отзывается та же фигура.
Хочу, чтобы у нас снова все было как прежде… Помнишь, как тогда, когда мы только поженились?
Помню.
Ты тогда был многословнее, — поддеваю я мужа почти игриво.
Прости, должно быть, устал, — бубнит он действительно усталым голосом. — Столько всего навалилось.
Тебе нелегко пришлось, я знаю, но теперь все будет хорошо!
Ага.
Мы снова долго лежим в темноте, но я знаю, что Маттиас не спит, хотя он так ни разу и не пошевелился…
Ты скучал по мне? — наконец любопытствую я.
Ты же знаешь, что да.
Тогда почему ты так далеко?
Я рядом с тобой, Ханна, — он поворачивается и смотрит на меня в темноте. Вижу белки его глаз, подсвеченные лунным светом… — Прямо в этой кровати.
Знаю, только он ни разу не коснулся меня этой ночью, вот и вся правда.
Ты хочешь меня? — наконец озвучиваю я свою главную мысль. Ты любишь меня?! Я отчего-то боюсь задать этот вопрос вслух…
Разве может быть иначе?
Не знаю, — шепчу я в темноту, — ты ни разу меня не коснулся.
Ты же только из больницы… — бубнит он совсем тихо, — беременна… Я не уверен, стоит ли нам…
Голос Маттиаса такой растерянный, такой… чужой — словно и не он вовсе нашептывал мне те колыбельные в шелковом коконе — мне неожиданно хочется… плакать? Возможно.
Просто поцелуй меня, ладно? — почти умоляю я сквозь подступившие слезы. — О большем я и не прошу.
И Маттиас целует меня: робко и опасливо, словно я вот этот самый песочный куличек, который мы сейчас раздавили с Ёнасом подошвой наших сандалий, словно я могу осыпаться мельчайшей пылью сквозь его пальцы… словно я чужая ему. Словно он не хочет целовать меня вовсе…
Наконец он размыкает наши уста, оглаживая рукой полукруглую выпуклость моего живота, но я утыкаюсь лицом в его теплую, пряно пахнущую знакомым запахом мужа ключицу и начинаю тихо подвывать, словно брошенная дворняжка.
Ну, ну, — испуганно бубнит он, — что это на тебя вдруг нашло? Если хочешь, мы можем сделать это… Ну, ты понимаешь… это… заняться любовью…
От этих его слов мне еще горше, и я утыкаюсь в подушку, чтобы заглушить отчаянное чувство одиночества, враз накрывшего меня гигантской волной. Хочу снова почувствовать себя желанной и умиротворенной, такой, какой я была там… в своем сне среди бабочек.
Хочу снова услышать свой Голос…
Хочу знать: Маттиас ли это был вообще или это было просто безумной фантазией моего травмированного аварией мозга?
Я просто должна… обязана это понять.
Доктор Штальбергер появляется за две минуты до означенного времени, то есть в семнадцать пятьдесят восемь, — и в руках у него большая подарочная коробка с розовым бантом с сердечками. И букет. Я вежливо с ним здороваюсь, пытаясь казаться не слишком предвзятой, как и просила меня моя дочь — препровождаю его к дивану и прошу располагаться со всеми удобствами, потом предлагаю прохладительный напиток, улыбаюсь… В общем, я делаю все, чтобы никто не мог обвинить меня в неблагодарности! Я даже предлагаю ему тапочки.
Может быть, моему голосу не хватает душевности, вполне готова это признать, только гость кажется достаточно смущенным для того, чтобы сказать мне хоть слово — он тоже мне улыбается, принимает от меня стакан с апельсиновым соком, даже влазит в старые тапки Маттиаса, которые давно следовало бы выбросить (уж не из вредности ли я их предлагаю?), и только потом вдруг протягивает мне букет цветов.
Для матери именинницы, — говорит он при этом, густо краснея. Секунду мы так и стоим: он с вытянутой рукой, я с удивленным выражением на лице, прямо скульптурная композиция под названием «не ожидала».
Мне? — наконец отмираю я, сжимая пальцы на шуршащей обертке. — Спасибо большое!
Тот кажется довольным моими словами и быстро добавляет:
Мелисса сказала, вы любите белые хризантемы… Пришлось хорошенько постараться, чтобы отыскать их для вас!
В этот самый момент в комнату впархивает именинница, распространяя вокруг себя стойкий аромат ванильных духов и искринки хорошего настроения, которые вьются за ней, подобно королевскому шлейфу.
Привет, Марк! — приветствует она нашего гостя. — Отпадные цветы, — уже мне. — У кого-то отменный вкус! — Она ловко выхватывает из рук парня подарочную коробку и прижимает ее к себе: — А это мне, надеюсь? Скажи, что да.
Да, — улыбается ей молодой человек, чем вызывает во мне непроизвольные спазмы где-то в области сердца.
И тут я замечаю на дочери темно-синий топ с вышитыми по нему блестящими звездами, и топ этот мне совсем не знаком… я вообще не видела свою дочь в чем-то помимо черного в эти последние подростковые три года. Темно-синий — почти как революция, и виновник этой революции, как я понимаю, стоит прямо передо мной, задабривая меня белыми хризантемами.
Оберточная бумага продолжает хрустеть в моих руках, а Мелисса продолжает восторгаться красотой подарочной коробки, коробки с розовым бантом. С розовым бантом и сердечками! Да она бы испепелила меня на месте, упакуй я ей подарок подобным девчачьим образом, но Марку, похоже, позволительны любые вольности. Поглядите-ка только…
О боже, — охает в этот момент моя девочка, выхватывая из коробки нечто изумрудно-зеленое и воздушное, — она сделала это! Глазам своим не верю, — лучится она чистым восторгом.
Я тоже не верю своим глазам, ведь вся эта ослепляющая зелень, способная соперничать по красоте с альпийскими лугами, на поверку оказывается миленьким сарафаном с рукавами-фонариками и юбкой-солнцем, который Мелисса, моя маленькая готка Мелисса, прижимает к себе, расправляя по своей ладной фигурке и при этом радостно улыбаясь.
Когда это ей стали нравиться подобные вещи? И почему я об этом ничего не знаю? Это как если бы я была ребенком и мне вдруг сказали, что Санты не существует — это подрывает все устои мироздания, это просто сносит их под чистую.
Нет, — вдруг шмякаю я этим крохотным словам прямо по счастливой физиономии моей дочери (это почти как бросить в лицо перчатку!), — ты не можешь принимать от незнакомого человека такие подарки! В конце концов это не коробка конфет, Мелисса… — Мой голос сбивается на еле слышный шелест, и я заканчиваю почти мысленно: — Платье — это не коробка конфет, это уже слишком…
