Несмеяна для босса (СИ) - Амурская Алёна

Я знаю, как он разговаривает, когда злится. А сейчас он явно зол. Потому что я сорвалась с радаров. Потому что я посмела не быть тем, что он лепил из меня с самого детства - его послушной безропотной куклой.

Мои пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки.

Кабинетная дверь открывается без стука. Внутри всё так же, как я помню: массивный стол, дубовые панели, старинные часы на стене и тревожный запах агрессивного мужского одеколона. И вот сам хозяин - сидит за столом, спиной к окну, с тем самым выражением на лице, которое я ненавижу. Хищно-добродушным. Будто волк надел пенсне и притворился школьным завучем.

- Ну наконец-то, - говорит Герман, и голос у него звучит почти ласково.

Я не отвечаю. Только стою, напряжённая, как струна. Он поднимается, обходит стол и подходит ближе. Присматривается.

Мои мысли шумят, словно у меня в голове работает вентилятор на полную мощность. Почему именно сейчас? Что он знает? Догадывается ли, что я уже в курсе про Батянина? И… главное… где сейчас его больной на всю черепушку братец, сбежавший из СИЗО?

Герман смотрит на меня с таким выражением, будто пытается угадать, сломалась я или ещё держусь. Его глаза сверкают холодным тусклым светом, но губы растянуты в намеке на выражение, от которого у меня внутри всё сжимается.

Это не человек, это монстр в пиджаке. Я хорошо знаю эту улыбку. Это его рабочая маска, под которой прячется нечто гораздо более страшное - ненасытная жажда обладать, управлять, подчёркивать власть.

- Садись, - говорит он, кивая на кожаное кресло напротив. - У нас с тобой много дел.

Я медленно присаживаюсь. Мои пальцы подрагивают в такт противной внутренней дрожи.

- Ты ведь понимаешь, моя девочка, что тебе нельзя так вот просто исчезать, - говорит он после паузы жутковатым отечески снисходительным тоном. - Даже если Медведские с кавказской шавкой Бати сильно настаивали. Ты должна была сбежать от них и связаться со мной…

Он не задаёт вопросов. Он не ищет объяснений и просто как бы рассуждает вслух. Причем сразу ставит меня в позицию виноватой. Это прямо-таки классика всех привычек Мрачко. Виновата потому, что я дышу не по его графику.

И всё это время я только думаю об одном: что он задумал? Ведь с его манией всё всегда многослойно. Он никогда не действует сразу. Он сначала заплетает свою паучью сеть, а потом подтягивает её к себе медленно, с наслаждением наблюдая за мучениями дергающейся в ней мухи.

- Я волновался, - рассеянно роняет Герман и тянется к белоснежному пузатому заварнику, источающему аромат свежего напитка. - Ты ведь знаешь, как я к тебе привязан. Кстати, как насчет чая?..

На этом месте у меня чуть не дёргается глаз от удивления. Он шутит, что ли? Или газлайтингом балуется, пытаясь внушить мне, что в наших отношениях не было ни его угроз убить меня за бесполезность, ни его неоднократной подставы перед Короленко?

Герман пододвигает ко мне чашку с ароматным чаем, почти не глядя. Рассеянно, словно мыслями уже в следующем разговоре, или вовсе где-то вне этой комнаты. Движения его плавные, привычные, он действует с той непринужденной уверенностью, которая бывает у людей, контролирующих всё вокруг и не считающих нужным притворяться учтивыми.

- Попробуй, остынет, - негромко бросает он, откидываясь в кресле и устремляя взгляд куда-то в сторону, мимо меня. Словно я лишь одна из деталей интерьера. - Говорят, у чайных листьев тоже есть характер. Этот, например… с нотами терпения. Или терпимости. Как тебе угодно.

Он вздыхает, скрещивает пальцы на животе, откидывая голову назад. И умолкает, снова погрузившись в свои мысли.

Меня немного сбивает с толку его неожиданно новая манера. Прямо сейчас Герман не давит, не сверлит взглядом, не требует ничего. Будто бы мы и правда ведём мирный разговор. Будто это не он меня сюда притащил и запер Реву Виссарионовну в подвал. Не он держит мою жизнь в кулаке.

Запах чая тёплый, уютный, почти домашний. Он пахнет чужим нормальным детством. Жаль, что не моим

Я осторожно прикасаюсь к чашке, чувствую её тепло сквозь фарфор. Медленно подношу к губам. Если сделаю хоть глоток, Герману станет понятно, что я не в истерике. Что я принимаю правила этой сцены. А значит, ослабит бдительность.

Я делаю глоток, потом еще один и еще. Чай терпкий, с лёгким послевкусием цитруса и чего-то пряного. Обманчиво приятный…

И тут Герман, словно проснувшись, выпрямляется в кресле. Опускает взгляд на меня и вдруг говорит совсем другим голосом. Не рассеянным, а собранным, насмешливым и холодноватым:

- Я решил быть с тобой честным, Яна. Отныне полностью. Без игры.

Насторожившись, я застываю с полупустой чашкой в руках. Герман с усмешкой смотрит мне в лицо и вкрадчиво добавляет:

- А теперь, моя девочка, пей свой чай и раскрой уши пошире. Потому что я расскажу тебе кое-что действительно интересное.

Некоторое время он помалкивает, глядя в точку в окне, где за ветками едва виден пруд, мутный и неподвижный, будто там тоже всё замерло в ожидании. Прямо как я с этой неладной чашкой в руках.

- Мой отец был старомодным ублюдком, - говорит Герман вдруг без перехода. Голос у него становится грубее, как будто он вспоминает что-то неприятное и одновременно притягательное, как болячку, которую хочется сковырнуть. - У него была "настоящая семья". Жена вся из себя правильная, приличная, эдакая нежная дщерь дипломата. И один сыночек, золотой и бесценный. Наш с тобой любимец - Андрюша Батянин. Всё при нём.

Я с трудом удерживаю взгляд. Где-то на краю сознания пульсирует тревога: слишком много информации, слишком спокойно он это говорит. Чай в чашке остывает, а тело моё как будто наливается ватной тяжестью.

- Но была ещё одна... - он цедит это слово с такой снисходительностью, будто рассказывает анекдот. - Любовница. Моя мать.. О-о, она была чистый огонь, а не баба. Не просто так папаша от неё голову потерял.

Герман желчно усмехается, и на секунду мне кажется, что я вижу в его лице нечто от его единоутробного братца Глеба. Ту же извилистую жестокость, но прикрытую лоском. Только если Глеб - тупая кувалда, то Герман - заточенный стилет.

- Жена, ясное дело, узнала… - разглагольствует он. - И со своей истеричной жадностью, сама же мне шанс и подкинула, потребовав у моего папаши указать в завещании условия наследования. Чтобы, не дай бог, "левые детишки" не потянулись к наследству. И не то чтобы папаша прям хотел этого… он просто был трусом, подкаблучником и при этом - вот парадокс! - пламенным сторонником патриархата. Поэтому и завещание тайком переписал. Сначала казалось, они все предусмотрели… но это было только на поверхности, - он делает паузу, снова искоса бросает на меня небрежный взгляд. - Представь себе, Яна: завещание написано так, что никто, кроме прямого потомка Андрюши, не имеет права претендовать. И это ещё не всё. Он там, зараза, приписал: "наследник должен быть мужского пола". Шовинист в кубе.

Слушаю его внимательно, а пространство будто бы начинает подрагивать. Постстрессовая усталость, что ли, отходняком накрыла?.. Не знаю… Мне тяжело держать голову прямо. Но я упрямо хватаюсь за чужой голос, как за якорь. Мне нужно услышать, что он скажет дальше.

- Но ты не поверишь, моя девочка, - продолжает Герман с таким азартом, будто мы сидим на кухне и обсуждаем любимый сериал. - Этот кретин даже не понял, что подписал приговор самому себе. Потому что завещание действует, даже если корпорация перестанет существовать. Даже если её раздробят и перезапустят - главное, чтобы в ней остались хоть какие-то активы. Например, такие, как у корпорации "Сэвэн". Мелочь по сравнению с ББ, но юридически - увы и ах - преемник!

Меня качает. Чай будто сдавливает желудок. Я знаю это ощущение. Тот самый момент, когда мир плывёт, но ты ещё цепляешься изо всех сил.

- К чему ты это ведёшь? - выдавливаю я, прищуриваясь, чтобы не отключиться.

Он наклоняется вперёд, и впервые за весь разговор его глаза фокусируются прямо на мне. Строгие. Страшные.