— Парни, у нас тут потеря сознания, — объявил один из спасателей.
Несколько человек окружили Максима, уложенного на землю. Теперь мне его не стало видно. Только слышала, как говорят:
— Перелом большой берцовой. Раны на голове. Похоже, тупая травма живота и, возможно, ещё какие-то внутренние повреждения. Предположительно, избиение и падение с высоты.
Я беспрерывно грызла губы и уже почти их не чувствовала. Того, что видела, хватило, чтобы у меня в глазах потемнело и я снова чуть не хлопнулась в обморок. Благо, Лёка сразу позвала врача.
Я впервые чётко поняла, что это за ощущение, когда человек жуёт своё сердце, как Дик у Джека Лондона. Невероятно подходящая метафора! Всё это время, терзаясь муками совести из-за измены Андрею, я его лишь слегка покусывала. А прожевала сегодня, глядя, как бесчувственного и окровавленного Максима пытаются привести в себя. Наверное, десять лет назад сам он ощущал нечто подобное, когда смотрел, как то же самое происходило со мной.
Было понятно, что Макс сильно избит. И его, наверное, просто сбросили в этот подвал, как куль. Я ненавидела этого жуткого Игоря! Но к Максу подойти не решалась. Смотрела со стороны. Доктор усадил меня на старую скамью, поводил у лица ваткой в нашатыре, что-то говорил, чтобы отвлечь от основного действа. Потом заметил, что я очень бледна, измерил давление и сатурацию, дал выпить успокоительное.
Страшно представить, что было бы, если б я не приехала сюда и не стала сама искать Максима. Возможно, его не нашли бы никогда.
Примчался местный участковый. Ходил, всё рассматривал, расспрашивал, с Лёкой общался. Следователь же задавал мне какие-то вопросы, я отвечала. Но под действием успокоительного и Лёкиной наливки говорила заторможено. Начало клонить в сон. Леокадия пыталась отвечать вместо меня, но не могла ничего толком объяснить.
Двое полицейских, охранявших задержанного, подвели его к Проскурину и усадили на лежавшее поблизости бревно. Следователь протянул мне бумагу, и я не глядя подписала.
— Очень зря ты полицию вызвала, — вдруг подал голос Игорь Богорад, уставившись на меня исподлобья. — Я хотел ходить и смотреть, как он тут сдохнет. А потом будет разлагаться. Заброшенный дом с кучей опарышей, мух и вздутым трупом — вот было бы здорово.
— Нездоровые у вас мыслишки какие-то, — заметил следователь.
А меня после лекарства уже ничего не шокировало. Я равнодушно наблюдала за ним, то и дело прислушиваясь, как там Максим. Ему что-то делали врачи прямо здесь, на земле.
— Он и его папаша виноваты в смерти моего отца! Они оставили его умирать, как собаку! Я хотел, чтобы он ответил за своё преступление! И чтобы отдал мне письма. С ними я обращусь к адвокату и отсужу у него часть наследства. Его отец вообще ни на что права не имел! И я это докажу! Заберу у него бизнес! А он помрёт и будет сожран опарышами!
— Я что-то переживаю за окружающих вас людей. Вас бы, по-хорошему, психиатру показать, — отозвался следователь, не поднимая головы от документов.
— А что ж вы сами-то отца на произвол судьбы бросили? — спросила я.
Игорь опешил. Смотрел на меня, хлопал глазами. Словно не понимал, как я смею вообще голос подавать.
— А потом в саду закопали бы? — с ноткой научного интереса уточнил Вадим Сергеевич.
— Нет, не в саду. А то продукты разложения испортили бы землю. Потом ничего садить нельзя было бы.
Максиму, наверное, что-то вкололи, потому что ему значительно полегчало, и он вдруг внёс свою лепту в наш разговор:
— Меня-то за что? Это ты один сплошной негатив несёшь, а я — добро и свет.
Лёка засмеялась.
— Богорад, ты в своём репертуаре!
А я, подбодрённая тем, что Макс, кажется, будет жить, заговорила:
— Вы думали, что письма у Максима? Но они всё время были у меня. И, увы, к этим письмам не прилагается сильный характер и железная воля, благодаря которым Илья Андреевич сохранил и приумножил наследство отца. Если вы сами ничего не смогли достичь в жизни, то и письма вам не помогут.
— Я просто хочу восстановить справедливость!
— А разве не справедливо, что женщина спасла обречённого на гибель маленького мальчика? Ваши отцы и вы с Максимом могли бы стать родными людьми, но вместо этого предпочли враждовать.
Следователь задумчиво покивал, а потом повернулся к полицейским.
— Забирайте его. Продолжим разговор в другом месте.
Собирая свои бумаги, Проскурин неспешно говорил:
— Вообще, как выяснилось, на него уже падало подозрение в деле гибели Алины Вячеславовны Богорад. Я то дело просмотрел. Там тоже про личную неприязнь было указано, и этот кадр как раз в то время сюда приезжал. Очень подозрительное совпадение. Однако у него алиби оказалось. Хлипкое, но тем не менее, следователю его было достаточно. Если сейчас выяснится, что он всё-таки замешан в гибели девушки, то светит ему не меньше пятнашки. А что он всё про отца говорил? Что с ним случилось?
Участковый повёл плечами и ответил:
— Помню ту историю. Георгий Богорад. Нашли его в конце марта, как потеплело. А смерть наступила предположительно в самые морозы — январь-февраль. Судя по трупу, от переохлаждения, так как аккуратно была снята одежда. «Парадоксальное раздевание». Это такое явление, при котором человек, замерзая, чувствует невыносимый жар и поэтому раздевается. Печка, судя по всему, обратную тягу давала, потому что вся кухня в саже, дым попёр, вот он и не топил её. Так и замёрз. Парня можно понять. Никому не пожелаешь родного отца похоронить. Жаль, что человек умер именно вот так, что аж палец сгрызли мыши. Сколько таких людей одиноких, забытых. Порой очень хороших людей с тяжёлой судьбой. Жалко.
Макса на носилках грузили в скорую. Я на ватных ногах подошла. Он тут же взял меня за руку.
— Вот это мы адреналинчика хапанули, да? — подмигнул и улыбнулся, но как-то совсем не весело. А потом тихо добавил, глядя мне в глаза: — Ещё раз убеждаюсь, что любая встреча предопределена свыше.
Глава 26
Я знала его жену только по тем видео и воспоминаниям других людей — мамы Максима или его племянника Кирилла. Сам Макс если и упоминал об Алине, то очень скупо. Думаю, ему неприятно было говорить о ней со мной. Хотя, например, о других своих бывших он иногда рассказывал какие-то смешные истории. Любил ли он Алину? Наверняка да. Такие, как Макс, на нелюбимых не женятся. Тем более я помню, что его отец её критиковал. Возможно даже, что он не одобрял выбор сына и был против этого брака. Значит, Макс не побоялся пойти против воли отца — человека, от которого во многом зависел.
Раньше я больше всего не хотела стать второй, которую сравнивают с первой. Но оказалось, что ещё страшнее, когда соперницы нет в живых. Я понимаю, что она навсегда осталась в его сердце и у неё теперь не может быть конкуренток. Мои чувства к Алине были странным симбиозом жалости, интереса и ревности. Может быть, это нездорово, но я нередко думала о ней, и доводила себя этими мыслями до бессонницы. Мне было бы гораздо легче, если бы Максим поговорил о ней со мной. Спрашивать сама я не рискну. Вдруг мои вопросы причинят ему боль.
Непреодолимое желание увидеть Максима, убедиться, что с ним всё хорошо, что он на пути к выздоровлению, влекло меня в больницу. Но липкий страх, что он вновь повторит те слова о расставании, которые уже однажды сказал мне, сжимал душу в безжалостных тисках, пока я шла по пустому больничному коридору. Это была та же больница, только другое отделение... Я когда-то лежала в гинекологии, а Макс попал в хирургию.
Остановилась в дверях палаты. Они были настежь отворены и меня никто не замечал. Окно тоже оказалось приоткрыто. По палате гулял сквозняк. Максим пытался подняться с кровати, а Евгения Викторовна норовила надеть на его здоровую ногу чёрный комнатный тапок.
— Ма, не суетись. Я сам. Нянчишься со мной, скоро с ложки начнёшь кормить и в туалет водить, как в детстве.
— А что? Если надо, буду. Никто сильнее матери тебя никогда не полюбит!
