Город из воды и песка (ЛП) - Дивайн Мелина

В среду они проговорили часа полтора по телефону. Без секса, но говорили и говорили, потому что при встрече особенно говорить было некогда. Войнов уже знал любимый Сашин цвет — зелёный, конечно! И знал, что он обожает лазанью и мороженое. Но ни того, ни другого себе особенно не разрешал — из-за непереносимости лактозы. Позволял очень редко, когда невмоготу совсем. А из мороженого баловал себя тогда манговым шербетом, безмолочным. Войнов запомнил сразу же. Отпечаталось в памяти.

Войнов уже знал, где бы Саша ещё хотел побывать — в Исландии. Стране льдов, мхов и гейзеров, вулкана с невозможным названием Эйяфьядлайёкюдль, внезапно засыпавшего пеплом половину Европы в каком там? В десятом, кажется. Вот Исландия Саше подходила на сто сорок шесть, Войнов был в этом уверен. Холодная, яркая, безумно красивая и загадочная, кристально-чистая, прозрачная и опасная. Чем не Мисаренко Санечка? Да один же в один!

В четверг Войнов получил уведомление о прибытии посылки, той самой, с авокадиками. Ю-ху! И в четверг же вечером, в районе полуночи, Саша прислал в Вотсап сообщение: ссылку на Яндекс.Диск, на хранящийся там начитанный им сборник Кавафиса про юношей. Только персонально для него, для Войнова! Он включил — и пропал. Совершенно, бесповоротно! Если кто-то и способен был бы сделать голос более желанным, более чувственным, то это был бы уже не человек, даже не полубог, а бог полноценный, красивый и грозный, равно вольный что покарать, что наградить. Кавафис был бесподобен! А Саша стал его проводником и голосом. В двадцать первом веке. Разве не здорово?

— Почаще приходи, бери меня,

возлюбленное чувство, приходи, бери меня —

когда и тело обретает память,

и старые желанья греют кровь,

когда всё помнят губы, помнит кожа,

и руки снова расточают нежность.

Ты ночью приходи, бери меня,

когда всё помнят губы, помнит кожа…¹

«Сашенька, Сашенька, Сашенька! Какой же это подарок бесценный! Любовь моя! Спасибо! Спасибо, милый мой!» — отправил ему счастливый безумно Войнов.

Теперь у Войнова был свой собственный, персональный Кавафис — на все времена года, на все случаи жизни, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, во всех заботах и невзгодах мирских. Его личный Кавафис, поэт греческий, греческого происхождения, бережно начитанный, облёкшийся звуками и голосом его любви — войновской, его возлюбленного — Мисаренко Санечки.

Войнов, конечно, не удержался. А кто удержался бы? И несмотря на то, что времени было уже за полночь, набрал Саше, решив, если отключен — значит, спит, если возьмёт трубку — значит, ещё не ложился.

Саша ответил почти сразу же.

— Не разбудил?

— Нет, — улыбнулся Саша. — Не поздно ещё.

— Я просто хотел тебя слышать. Соскучился очень. И спасибо сказать хотел.

— Ты же сказал уже. — Опять улыбается! Какое же чудо! Сашенька!

— Нет, это не то. Лично хотел. Голосом… У меня теперь есть Кавафис на все времена, на все случаи жизни. Разве я не самый счастливый человек на планете?

— Не знаю, Никита. Если Кавафис — это всё, что тебе нужно для счастья… — Подъёбывает, бессовестный. Ведь знает, знает, что ещё, кто ещё Войнову для счастья надобен.

— Почти всё, но не совсем.

— Во сколько ты завтра подъедешь? — уточнил Саша.

— Постараюсь пораньше. Но теперь-то уж я буду первым. Для разнообразия.

— Не забудь маску.

— Уже положил. Не забуду. Совсем я как Крот, Сань. А ты мой единственный лучик света. Моя Дюймовочка, — сказал Войнов, невесело усмехнувшись. — Как же я без тебя дорогу к свету, к солнцу найду? М-м-м?

— Ласточка уж тогда, Никита. Кротам свет ни к чему… Да и людям с кротами как-то, знаешь, эволюцией не предусмотрено было, э-э-эм-м, вступать в межполовые контакты.

— Ну и Дюймовочка, если разобраться, не совсем человек. Девочка размером с напёрсток из цветочного горшка.

Они посмеялись.

— Саш, я хотел спросить, — чуть погодя поинтересовался Войнов. — Как ты решил, что начитывать книжки — это твоё?

— Да случайно всё вышло. На первом курсе. У нас там конкурс чтецов был. И мне подруга моя, ну однокурсница, говорит, давай, мол, что ты теряешь? Попробуй. Ну я и начитал. А у нас всё прям так по-взрослому было, знаешь. Сначала мы делали запись, потом жюри отбирало, кого в следующий тур пропустить.

— И тебя выбрали?

— Да.

— Что ты читал?

— Сэлинджера «Тедди».

— Почему его?

— Потому что он честный… Он мне тогда, когда я его в первый раз прочитал, сознание перевернул. Как бы пафосно это…

— Да ни черта не пафосно, Сань! — перебил его Войнов. — Он охуенный! Он сильный. Я его тоже очень люблю.

— Правда?

— Честно-честно.

— И ты не думаешь, что он странный?

— Странный?.. Пожалуй, лучше всего запоминается то, что кажется странным. И потом, Саш, мне кажется, что жизнь моя, если не целиком, то наполовину, уж точно состоит из очень странных вещей.

— И странных людей, да?

— Немного.

— Рискну предположить, что я — самое странное, что встретилось тебе в жизни.

— Вот уж не знаю! — засмеялся Войнов. — Жизнь-то моя ещё не закончена. Так что сказать определённо, Санечка, я не могу. Но что ты самое яркое, самое необычное, что со мной приключилось, — это уж совершенно точно. Можешь быть спокоен! Так чем всё дело кончилось? С институтским конкурсом?

— А я его выиграл. Троих отобрали. По записям. Потом мы читали живьём. Уже на публику. И остался я один.

— И что ты тогда читал?

— Я читал часть Вирджинии Вульф из «Часов».

Войнов слушал, понял сразу, что Саша читает на память:

— Here they are, on a day early in the Second World War: the boy and his mother on the bridge, the stick floating over the water’s surface, and Virginia’s body at the river’s bottom, as if she is dreaming of the surface, the stick, the boy and his mother, the sky and the rooks.²

— Я бы взял часть Лоры, — задумчиво сказал Войнов, переживая, осознавая, пробуя, отзываясь на то, как звучит Сашин голос в английском формате.

— А я бы тебе дал читать за Клариссу, — хмыкнул Саша.

— В любом случае, — резюмировал Войнов, — ты его выиграл. То есть обошёл вот всех-всех-всех?

— Типа того.

— От твоего голоса уже тогда все кончали радугой. Я понимаю, — усмехнулся Войнов. — И что было дальше?

— Ну потом мне опять моя подруга идею подкинула — и мы с ней на пару так, чисто по приколу начали что-то записывать. Ей скоро надоело — а я подсел, что называется. Мне стал народ комменты писать. Приятно всё-таки. Ну и потом меня чисто случайно заметили. Наверное, кто-то ссылку кинул. И завертелось, короче…

_________________

¹ К. Кавафис «Приходи», пер. В. Некляева.

² Итак, вот этот вечер в начале Второй мировой войны, вот мальчик с мамой на мосту, вот плывущая ветка, вот тело Вирджинии на речном дне, как будто ей снится все это: вода, мальчик с мамой, небо, грачи. — Майкл Каннингем «Часы», пер. Д. Веденяпина.

Глава 18. I Know You Don't Love Me*

Пятница… Пятница. Пятница! Как водится, выдалась сумасшедшей. А суббота — опять, божечки! — будет рабочей. Но Тёмыч обещал отпустить после обеда.

Утром Войнов успел забежать за посылкой на почту. В машине распотрошил коробку и просто переложил всё в однотонный бумажный пакет. Смотреть, что там за авокады, детально, он, естественно, не стал, чтобы не портить красивую упаковку, просто понадеялся, что ничего не перепутали и доставили в целости и полной комплектации.

На ланче и потом вечером, пока ехал в гостиницу, Войнов всё крутил в голове картинки, пытался представить, как они с Сашей увидятся, что друг другу скажут. Он пытался представить, как они будут целоваться после двух дней разлуки (целых двух — ничего ж себе!) и каким Саша наверняка будет ненасытным, жадным, жаждущим. Может быть, он всё-таки позволит им зайти немного дальше — совсем чуть-чуть, хотя бы снять Войнову повязку, оставшись в темноте, в зашторенной комнате. И позволит целовать не только лицо и шею, а разрешит спуститься ниже, разрешит раздеть его и касаться — ну хорошо, до пояса, ладно. Мечты-мечты, смелые планы. Удача благоволит смелым — вот что Войнов всегда помнил.