Первозданная (СИ) - "De Ojos Verdes"

Резко вдыхаю, едва ли не задохнувшись от большого потока кислорода. И выдыхаю. Отчаянно, рвано. Прогибаюсь телом, вся пронизанная остротой этой убийственной ревности. И продолжаю себя мучить, наблюдая, как они лобызаются…

— Не каждый членоносец есть мужчина, детка, — врывается в мои внутренние стенания чужой женский голос. — Но Торгом действительно настоящий мужчина. Не упусти его.

— Что? — разворачиваюсь в откровенном изумлении.

Чтобы встретиться с той, что была моей копией лет на сорок старше.

Снова дыхание спирает. Узнаю её сразу.

Чувствую прилив лютой ненависти.

И внезапно понимаю, какую «старуху» все побаиваются.

И к кому на мероприятие я попала ненароком, желая этой встречи меньше всего на свете…

Глава 20

«Моя самая главная победа стала для меня самым разгромным поражением». Неизвестный автор

— Вам-то лучше знать, правда? Кто настоящий мужчина, а кто — недостойный слизняк… — огрызаюсь, не веря своим ушам и глазам. — За тридцать с лишним лет только улучшили навыки распознания, уверена.

Смотрит внимательно. Не спешит ответить. А я делаю попытку нормализовать работу легких. Иначе умру сейчас он перенапряжения.

— Хорошо, что ты выросла такой гордячкой. Наша…

— Черта с два! — перебиваю неистово. — Нечему радоваться! Никакая я не ваша. И к такой злобной женщине отношения не имею.

Надменно усмехается.

— Твоё рьяное отрицание ничего не изменит, Сатэ. Более того, ты на меня слишком похожа…

— Я похожа на свою мать, не заблуждайтесь.

— А та похожа на свою. Не находишь, что всё логично?

— Не нахожу, Элеонора Эдуардовна, — произношу с отвращением, — ни капли.

— А я рада тебя видеть, детка.

Хватаюсь руками за голову и истерично смеюсь, поражаясь этому лицемерию. Меня прорывает. Может, это состояние аффекта после романтических сцен с Торгомом. А, может, во мне слишком долго копился этот разрушающий яд… Я выплескиваю весь груз обид, горечи и непонимания, скопившихся за столько лет.

— А я была бы рада Вас видеть примерно лет пятнадцать назад, когда, закрываясь в ванной, тайком плакала, умирая от страха навсегда потерять больную раком мать! Потому что некому было меня утешить! Тогда, знаете ли, шанс у Вас еще мог быть! Но, о чем это я? Вы же вычеркнули её из своей жизни, посчитав моего отца недостойной «партией», отбрасывающей тень на громкую фамилию! Боже мой, да Вы хуже, чем я представляла. После стольких лет сметь сказать мне, что я ваша кровь?

Замолкаю на пару секунд, чувствуя жжение в груди от нехватки кислорода.

— И что ужаснее всего, мама ведь настояла, чтобы её первую внучку назвали в Вашу честь! Я долго не могла прийти в себя от этой новости. И до сих пор против, чтобы моя прелестная девочка носила такое недостойное имя…

— Сатэ, — моё плечо ощутимо сжимают. — Остановись…

Вздрагиваю от неожиданности и гневно взираю на посмевшего притронуться ко мне Адонца, не ожидая его увидеть здесь и сейчас.

— Как вовремя! — шиплю язвительно. — Что такое? Забыли на столе ключи, сумочку, что-то еще? Так проходи молча и не лезь. Тебя там ждут, поторопись.

Предостерегающе сузив глаза, Торгом давит сильнее, пытаясь привести меня в чувство.

Сбрасываю его ладонь и почти кричу, срываясь:

— Ненавижу ваше гнилое видение мира. Моральную нищету. Цинизм, граничащий с горделивой вседозволенностью. Я счастлива, что не росла среди таких, как вы оба. Лицемеры… Не знаете, чего хотите. Мечетесь от одного к другому, причиняете боль и страдания окружающим, лишь бы самим было хорошо… Потому что носите в себе какие-то идиотские неписаные законы…

— Сатэ… — рычит мужчина.

— Пошёл к черту! К ней! К кому угодно! Не трогай меня!

Наша борьба взглядов завершается его внезапным уходом. Только, как ни странно, не на улицу к той, что обслюнявила его минутами ранее, а куда-то вглубь коридора, где находятся уборные.

Совершенно забываю о том, что нахожусь в полумраке не одна. И издаю тихий вымученный стон. Я в шоке от себя самой.

— Ты его задела. Нельзя так с мужчинами.

— Боже, замолчите! Отстанете Вы от меня, в конце концов?! — воплю в ужасе.

Заметно побледневшая женщина после этой реплики молча возвращается в зал. Не испытываю ни грамма сожаления. Наоборот, останься она ещё — непременно высказала бы чего похуже. Многолетние раны настолько глубоки, что их не излечить. Признаю, что это детские травмы, с которыми стоит поработать, чтобы отпустило хотя бы немного. Соответствующие услуги оказывают сплошь и рядом. Но зачем? Пока эта дьяволица не попала в поле зрения, всё было замечательно. Главное, чтобы ей на старости лет не взбрело в голову наладить связь. Мама-то точно простит. А я не смогу. Вспоминая её слезы, боль и тоску… Нет.

Очень долго стою в опустевшем помещении совсем одна, потерянно озираясь по сторонам. Минута сменяется очередной минутой. Накативший на меня ступор постепенно отпускает… Лихорадочное сердцебиение приходит в норму, и сознание светлеет. На подкорке внезапным набатом бьет одна единственная мысль: Торгом вернулся. Вернулся сюда, отпуская брюнетку в свободное плавание — машины нет на том месте.

Он пришел за мной. Ко мне. Ради меня.

Я знаю.

И я почему-то сразу забываю об инциденте, выбившем почву из-под ног.

Семеню к мужскому туалету и застаю Адонца прислонившимся к гранитной плите, в которой высечена раковина, смотрящим в своё отражение с абсолютно отрешенным выражением лица.

Встаю рядом, добиваясь, чтобы обратил на меня внимание.

— Подсади-ка, — отрываю его пальцы от холодного камня и перемещаю на свою талию.

Словно в трансе, повинуется и помогает мне сесть на поверхность. И смотрит. Немигающе. В самую душу. Ищет ответы, а у меня их нет. У самой вопросов вагон и маленькая тележка.

Между нами привычный апокалипсис.

Что такое теория большого взрыва в сравнении с этой затягивающей бездной, где воздух трещит и искрится, грозя взорваться мириадами осколков.

Всё слишком остро. Мы два психически больных пациента затерявшейся лечебницы. Прекрасно понимающие, что никто не поможет.

Раскрываю ноги и подтягиваю мужчину к себе так, что оказывается между моих бёдер. Сама же тянусь к диспенсеру, висящему на стене сбоку, и срываю бумажное полотенце. Подношу его к крану, активируя сенсорный датчик, чтобы смочить прохладной водой.

Торгома, конечно же, мои действия заставляют озадаченно хмуриться. Но молчания он не нарушает.

А я спокойно прикладываю влажную целлюлозу к его лицу и аккуратно обтираю губы, щеки, подбородок. Неторопливо, размеренно, с особой тщательностью. Чтобы стереть следы чужого пребывания там, где скоро буду я.

Позволяет мне хозяйничать с легким хищным прищуром.

— Почему ты не уехал с ней? — спрашиваю, не глядя на него, сосредоточившись на своём очень важном занятии.

— Сатэ… — всё, что выходит у него.

Выкидываю использованное полотенце в урну и подношу руки к его влажной после проделанных манипуляций коже. Пальцы порхают по ней, чувствуя покалывание от пробившейся к вечеру небольшой щетины.

Мне действительно безразлично, кто заходит и выходит. Что подумают, что скажут. Кем выгляжу в такой позе с мужчиной в туалете. Какие ассоциации вызывает эта сцена.

Существенно значим только ответ, который затягивается.

Лёд в глазах напротив тает с каждым моим прикосновением, подобным электрическому разряду. Голубизну затапливает дикое зарево, и это вызывает во мне неконтролируемую дрожь.

— Господи, кобра… Я схожу с ума по тебе. Пылаю, пылаю… А ты не гасишь. Только распаляешь, подкидывая дров. И ведь сгорим оба!..

— Я готова принять тебя как погибель.

Это сильнее всего, что я могла сказать. Больше, чем признания в любви.

— Не говори таких слов, — яростный рык загнанного зверя. — Не произноси фраз, неспособных ничего изменить! Только сделать хуже!