Нулевой километр (СИ) - Стасина Евгения

 А Бирюков, напротив, за формой своей следит: то мешает мне сосредоточиться на чтении, отжимаясь посреди гостиной, то лишает дара речи, стягивая с разгоряченного тела насквозь пропитанную потом майку, так быстро отгораживаясь от меня дверью ванной, что от разочарования мне хочется выть в голос…

– Что-то жених твой сегодня неразговорчив, – подкуривая дешевую папиросу, от дыма которой режет глаза, Лидин муж насмешливо полосует меня недобрым взглядом. Словно чует неладное и уже давно разгадал, что мы с Максом друг другу совсем чужие…

– Зато тебя, я смотрю, прорвало. Будь добр курить на балконе. Здесь все-таки дети.

– Где? Никого не вижу, – кивая на стену, из-за которой доносятся голоса, почесывает волосатую грудь. – И, вообще, хоть в этом могу я себе не отказывать? Третий день в кухне сплю, уже поясницу продул… Вечно окна нараспашку открываешь.

– А ты пей меньше, чтоб мне не пришлось проветривать, – бросаю ядовито и машу перед его лицом полотенцем. Жаль, что эффекта ноль и тяжелое облако дыма все же меня настигает, заставляя закашляться. – И, вообще, какая тебе разница, где спать? Ты постоянно пьяный…

– А я потому и пью, чтоб рожи ваши наглые не видеть. Сидите здесь как приклеенные, хоть бы пару часов от себя отдохнуть дали!

– А ты на работу иди! Или жену проведай, вдруг у нее лицо зажило, и можно еще наподдать? – он ведь наверняка соскучился. Неделю за ее счет не самоутверждался, не слышал ее мольбы прекратить махать кулаками, и не запивал водкой свой триумф, когда она сплевывала кровь на пол.

– Змея.

– Козел, – не остаюсь в долгу, и лишь успеваю ойкнуть, когда все такой же молчаливый Максим хватает меня за руку:

– Как в детском саду, ей-богу!

Не поднимает головы и прежде, чем бросить свое безапелляционное «потуши», сажает меня на колени, незаметно для Жоры щипая за бок. Наказывает, только вряд ли подозревает, что добивается противоположного эффекта: в душе зарождается восторг. Неожиданный, совсем мне незнакомый, от которого сбивается дыхание, заставляя рассудок помутиться…

Ноги мгновенно становятся ватными, а ладонь, что я устроила на его плече, полыхает, ведь светло-серая боксерка совсем не мешает мне наслаждаться гладкостью его кожи – горячей, до предела натянутой крепкими мышцами. Хорошо, что он не носит рубашек…

– Ты когда-нибудь успокоишься? – заглядывает мне в глаза, свободной рукой подталкивая к Голубеву набитую окурками пепельницу, и прежде чем я успеваю ответить, повторяет свое требование. – Туши, или я тебе помогу.

Было бы очень неплохо. Только отчим достался мне слишком трусливый, и спорить с будущим родственником не спешит: пепельницу игнорирует, в знак протеста бросая бычок в собственную чашку, зато с места поднимается довольно быстро, лихо справляясь с заедающей ручкой на облупившейся раме.

 Тяну носом свежий воздух, с благодарностью кивая своему спасителю, и, поддавшись мимолетному желанию, устраиваю щеку на его груди. Твердой и в то же время настолько удобной, что я бы без всяких раздумий заменила на Бирюкова свою пуховую подушку. Ластилась бы, как кошка, прогнав прочь собственные опасения, и вбирала в себя аромат мужского парфюма. Он пахнет морем – моей заветной детской мечтой, которая в этих стенах в очередной раз от меня ускользает…

– Плечо потянул, – отстраняется, и его хмурое лицо навсегда впечатывается в мою память. Как олицетворение моего фиаско, моего самого большого безумства, в котором, увы, я осталась одинока. Вон он спокойный, словно только меня дурманит эта близость, словно лишь я куда-то плыву, все дальше и дальше удаляясь от реальности.

 Дура ты, Юлька! Дура! Прибрала к рукам успешного банкира, а простой работяга от тебя, как от огня бежит. Впрочем, какое мне дело? Моя жизнь расписана наперед: устранение соперницы, громкая свадьба и несколько лет вполне счастливого брака – на большее Тихомирова не хватит.

– Давай разомну? – предлагаю, насмешливо приподняв бровь, ведь даже доводы разума уже не кажутся мне убедительными, и завожусь еще больше, когда на мое ласковое прикосновение он отвечает ухмылкой. Ленивой, какой-то уставшей и вымученной, словно я ему опостылела. Я и мои наглые пальцы, что проходятся по щеке, заросшей двухдневной щетиной, перемещаются на шею и без спроса ныряют в прическу, исследуя макушку.

Чурбан. Совершенно бесчувственный. И явно недовольный, ведь воздух он выпускает с шумом, сквозь плотно сжатые зубы.

Так не должно быть! Я не должна млеть, жадно вбирая в себя кислород, пропитавшийся его парфюмом, а он не имеет права не чувствовать того же, что распирает меня изнутри: нежность, совсем неуместная нежность, что льется из кончиков пальцев, раз за разом касающихся его взъерошенных волос.

– Когда это кончится?– бурчит себе под нос отчим, и я впервые рада его неспособности продержаться без болтовни хоть пару минут.

Поворачиваюсь, оставляя свои тщетные попытки насытиться новыми ощущениями, и устраиваю локоть на столе, успешно делая вид, что меня заинтересовал узор на усыпанной крошками скатерти.

– Телевизор не посмотреть, не поесть, не покурить без ваших комментариев! Надоели вы мне, ребята! Дел у вас, что ли, больше нет?

В точку – сидя на коленях Макса, я именно об этом и думаю. Вместо того, чтобы продолжить свою операцию по завоеванию мира, где к моим ногам бросят все, что лишь пожелает душа, я съедаю себя размышлениями о собственной непривлекательности. Впервые отчетливо осознаю, что моя смазливая мордашка вовсе не оружие массового поражения – от Бирюкова пули отскакивают рикошетом. Он даже поглаживает меня механически, словно не женщина я, а кусок мрамора, из которого Макса заставили высечь скульптуру. Без вдохновения, и именно поэтому ласки в его пальцах нет…

– Дом не пойми во что превратили, дети меня больше не слушают, того и гляди, скоро за порог выставят! Лучше бы ты и дальше в своей Москве сидела, столько лет без тебя справлялись…

Жора может говорить все что угодно, ведь больше его причитаний я не слышу. Его затмил голос Соколовой в моей голове, утверждающей, что в Бирюковском безразличии нет ничего криминального. Слышу и до ужаса хочу заставить его есть с моей ладони, как тот же Руслан или парочка одногруппников, что три года назад обивали пороги этой халупы. Как и любой мужчина, чьи радары настроены на поиски привлекательной подружки. Ведь я именно такая! Порочный демон в ангельской личине, что просто не терпит пренебрежения.

Оглядываюсь и бросаю взгляд на молчаливого брюнета, прямо сейчас осознавая, что если не заставлю водителя ответить взаимностью, навсегда перестану себя уважать. Умру с этим чертовым ощущением собственной никчемности, и из года в год буду вспоминать его таким: безучастным, вновь опустившим глаза в телефон, с рукой, утонувшей под хлопком моей блузки…

– Ты чего? – вырываю смартфон, лишь чудом не попав им в тарелку с остывшей и овсянкой, и прежде чем решиться на последний шаг, внимательно вглядываюсь в его удивленные глаза цвета оникса. Боже, они темнее хмурого неба в самую беззвездную ночь, бездонные и… совершенно пустые.

– Ничего, – мотаю головой и подаюсь вперед, замирая в сантиметре от его губ, слегка приоткрытых, ведь я явно застала врасплох свою жертву. И плевать, пусть считает меня сумасшедшей, я ведь именно она и есть…

Максим

Меня разрывает на части от желания, как можно скорее сбросить Щербакову с колен. Хочется увеличить дистанцию, оказаться подальше от пьянящего аромата ее духов, от шелка волос, что щекочут грудь и облепляют мое плечо, окончательно освободившись от заколки. Хочется свернуть шею ее отчиму, что, недовольно кряхтя, хватает со стола сигаретную пачку, и, повозившись с одним из ящиков, в котором находит спички, исчезает в подъезде, оставляя меня наедине со своей падчерицей. Странно притихшей падчерицей, чей взгляд проникает прямо в душу.

– Ты чего? – приподнимаю бровь, и откидываюсь на стуле, оставляя в покое ее стройное тело. Всего лишь секунду не касаюсь тонкой талии, а пальцы уже леденеют от той пустоты, что сменяет нежнейший бархат.