Самый завидный подонок (ЛП) - Мартин Анника

Я провожу костяшками пальцев по его щетине, легкое прикосновение, которого достаточно, чтобы осветить ночь.

Я произношу его имя:

— Ген-ри.

— Черт возьми, — скрежещет он, мрачный и нуждающийся. — Черт…

Его губы опускаются на мои.

В этом поцелуе нет ничего нежного — он пожирает мой рот. Его язык непристойно скользит по моему. Кулак сжимается вокруг моего конского хвоста. Он толкается в меня, или, может быть, это я толкаюсь в него.

Он отстраняется.

— Черт возьми, — говорит он. — Как я мог тебе не поверить? Как я мог тебе не доверять? Все это время — боже, я был мудаком.

— Это была большая просьба для такого уровня доверия.

— Не тогда, когда это ты.

Мое сердце выскакивает из груди.

Генри приглаживает пряди, выбившиеся из моего хвоста, заправляет их мне за ухо.

— Я не прислушивался к тому, что знал о тебе. Ты удивительная и красивая, и от тебя у меня, блядь, захватывает дух. И ты сказала, что все наладится. Ты дала мне слово. Для меня этого достаточно.

Я прижимаю дрожащие пальцы к его губам:

— Обстоятельства таковы, каковы они есть.

— К черту обстоятельства.

Я крепче обнимаю его, прижимаюсь лбом к его груди.

— Спасибо.

Смакерс терпеливо ждет рядом с нами, тяжело дыша. Просто еще один день для Смакерса. Он выглядит так, как будто ему нужно в туалет.

— Ему нужно в туалет, — говорю я. — Но не на асфальте.

— Так. Чертовски. Романтично, — Генри тянет Смакерса к фонарному столбу. — Давай, парень, — фонарный столб — это лучший вариант для Смакерса. — Так романтично, — шепчет он.

— Ты не злишься? — спрашиваю я, обнимая его сзади. — Насчет собрания?

Он поворачивается в моих объятиях и кладет руки мне на бедра.

— Злюсь?

— За то, что я говорю за Смакерса?

— Детка, я потратил много времени не на то, чтобы понять, о чем говорит Смакерс. Мне это не понравилось. На самом деле, можно сказать, что я чертовски ненавидел это. Не мог дождаться, когда избавлюсь от этого.

Я сглатываю.

— Но видеть, как братья Дартфорд становятся жертвами этого? — он наклоняется ко мне. И оставляет поцелуй на моих губах. — Чертовски бесценно.

После того, как Смакерс заканчивает грестись, мы направляемся к лимузину.

Я проскальзываю внутрь, и Генри садится рядом со мной. Он запирает нас в маленьком пространстве и поднимает перегородку.

— Есть еще кое-что, что я должен тебе сказать, — говорит он. — Ты пошутила, и я знаю, что это было смешно, а я отреагировал как идиот.

— Ты заботишься о компании…

— Нет, я знаю, ты бы не стала делать что-то подобное, как перекрашивание подъемных кранов, — он берет прядь моих волос.

Я сжимаю его руку. Сказал бы он так, если бы знал, что я Вонда?

— Спасибо.

Водитель выезжает.

— Перекрашивание подъемных кранов? Это то, как поступила бы моя мать. И твои слова повергли меня в гребанное отчаяние.

Я киваю, легко представляя, как Бернадетт делает что-то подобное. Наслаждаясь этим.

— Я понимаю, почему ты вычеркнул ее из своей жизни.

Он выпрямляется:

— Ты думаешь, я вычеркнул ее из своей жизни?

— Она всегда говорила, что ты…

— Вики, она меня бросила. Она не хотела видеть семью. У ее швейцаров были инструкции прогнать меня. Ты думаешь, я не пытался увидеться с ней? По крайней мере, вытащить ее из этой дыры?

— Верно, — произношу я, потрясенная тем, насколько глупой я была, продолжая верить версии Бернадетт. — Не могу поверить, что я не собрала все воедино. Я имею в виду, ты самый преданный человек, которого я когда-либо встречала. Я должна была догадаться.

— Бернадетт хорошо играла, — он так небрежно относится к этому, что это разбивает мне сердце.

— Мне жаль.

— О, не стоит, — говорит он. — Она знала, как повеселиться, как заставить тебя почувствовать себя единственным человеком в мире.

Даже когда он это говорит, я слышу «но». Я думаю о своей собственной маме.

— Но это ненадолго, — добавляю я.

Он снова пожимает плечами. Зная его, он начинает жалеть, что пожаловался прямо сейчас.

— И еще хуже, когда эту добродетель отнимают, — говорю я.

Я хочу, чтобы он знал, что я понимаю. Он заслуживает чего-то настоящего, чего-то, что не является частью моей фальшивой личности.

Он берет мою теплую руку в свою. Он переворачивает ее и проводит пальцем по ладони, как будто изучая ее.

Бездумно, я продолжаю.

— Моя мама была великолепна, когда не употребляла наркотики. Но когда она была под кайфом? Ужасна.

Он замирает:

— Она принимала наркотики?

— Мет, — отвечаю. — И когда она отчаянно нуждалась в деньгах, в очередной покупке, совершала немыслимые вещи, предавала.

Я вступаю на опасную территорию — я не противоречу своей фальшивой личности, но я определенно ухожу от нее. Было безопаснее, когда мы были врагами. Враги что-то да скрывают друг от друга. Теперь я просто хочу знать о нем все, и у меня возникает сумасшедшая идея, что я могла бы открыть ему свое сердце, и все было бы хорошо.

Только это было не так.

Тем не менее я продолжаю.

— Хотя у меня были причины не доверять маме, я всегда думала, что в следующий раз все будет по-другому. Я всегда надеялась.

Он ничего не говорит. Даже не вздрагивает. Он хочет услышать. Он хочет узнать обо мне.

— Последнее предательство было самым большим. Ты даже не поверишь.

— А потом твои родители умерли, — говорит он. — И ты осталась со своей сестрой.

Мой пульс учащается, когда он изучает мое лицо, переплетая наши руки вместе, словно складывая кусочки моей истории воедино.

— И тебе пришлось покинуть Прескотт, — добавляет он.

Я наклоняюсь к нему, желая прекратить говорить о моей фальшивой жизни.

— Но ты сделала это, — говорит он.

— Более или менее, — что, черт возьми, я делаю? — Эй, — я поднимаю голову. — Эйприл сказала, что твой день рождения почти наступил. С ранним днем рождения.

— Я не праздную свой день рождения, — говорит он.

— Почему?

— Просто не хочу.

Ему не нужно объяснять почему. Я знаю. Из-за Бернадетт. Одному богу известно, как такая женщина справляла дни рождения.

— Хорошо.

Он поднимает мою руку, все еще зажатую в его, оставляет поцелуй на каждой костяшке, затем смотрит мне в глаза.

— Итак, к твоему сведению, никаких дней рождений. Теперь, когда ты появилась в моей жизни.

Мое сердце переворачивается вверх тормашками в груди. Воздух застывает. Какофония гудков за окном, кажется, стихает.

Теперь, когда ты появилась в моей жизни.

Я чувствую себя ошеломленной. Счастливой. Он считает, что я нахожусь в его жизни. Не по другую сторону, а в его жизни. И он в моей. Генри, с его неистовой красотой, преданным сердцем и удивительным видением вещей — он в моем сердце.

На долю секунды я прихожу в восторг, как будто выиграла в какую-то лотерею.

Пока я не вспомню, почему это никогда не могло сработать с нами.

Вонда.

Я никогда не хочу увидеть ненависть в его глазах, когда он узнает, что я Вонда. Это уничтожило бы меня.

Он обводит пальцем вокруг моих костяшек. Я рада, что ему есть чем заняться, потому что все становится слишком опасным и слишком красивым одновременно. И воздух между нами становится густым и диким. И я безумно хочу его.

Убирайся. Ты не можешь его заполучить.

— Но твой день рождения скоро? — выпаливаю я.

— Я к этому не хочу иметь никакого отношения. Это мой бзик.

— Хорошо. Твой день рождения — просто еще один день, — говорю я.

— Скажи это еще раз, — он поворачивается ко мне, прикрыв глаза.

— Просто. Еще. Один. День.

Просто еще один день. С одной большой разницей, решаю я.

Я сделаю ему подарок, который он никогда не забудет, — бумаги, по которым акции Смакерса в «Locke Worldwide» перейдут к нему. До конца 21-дневного периода на обдумывание осталось несколько дней, и он стремительно приближается. Я уже наняла для этого адвоката. Я сказала ему купить пачку плотной пергаментной бумаги, чтобы распечатать на ней, чтобы документы выглядели более впечатляюще, как подарок.