Паутина (СИ) - Костадинова Весела

Бабушка охнула, оседая на стул, Дарья вскрикнула, прижимая руки ко рту. Роменский, тщетно пытаясь сделать хоть что-то со своими глазами, ругался матом.

Я вышла из дома на едва гнущихся ногах. Почти бегом добежала до машины, оставленной в темном переулке, села за руль и закричала. От бессильного отчаяния и обиды, от боли и ненависти. От понимания того, что из семьи у меня осталась одна мама.

33

Медленно прошел февраль, за ним последовал март. Когда теплые лучи солнца растопили последний снег в парке перед зданием Центра, я приняла серьезное решение: забрать документы из университета. Больше не видела себя ни ученым, ни тем более студенткой. Всё, что связывало меня с этим местом, превратилось в горький осадок, в напоминание о боли, страхе, предательстве. После того как я залила глаза Роменского лаком для волос, возвращение туда стало просто невозможно.

Марина, которая продолжала посещать лекции, рассказывала мне о том, что после моего поступка Роменский долгое время выглядел, мягко говоря, неважно. Его лицо сохраняло болезненную красноту, а глаза, раздражённые химическим ожогом, ещё несколько недель оставались воспалёнными, из-за чего он постоянно щурился и выглядел так, будто не спал ночами. Все, что я испытала в тот момент – это острое чувство злорадства, мысленно желая ему ослепнуть полностью. Во мне жила эта ненависть, черная, как ночь, к человеку, лишившему меня будущего.

Наш конфликт с бабушкой становился невыносимым, перерастал в череду нескончаемых споров и обвинений. Она так и не отказалась от судов, которые тянулись бесконечно, раздражая маму и выматывая её нервы. В конце концов, Макс просто велел маме прекратить ходить в суды, отправляя туда своих юристов, тем самым сняв с неё этот груз.

Мне же было всё равно.

В глубине души я признавала право бабушки на эти патенты. Она действительно была соавтором, её вклад нельзя было отрицать. Я даже радовалась одной вещи — Роменскому и Дарье они точно не достанутся. Это давало хоть какое-то чувство справедливости.

Хотя…. Что теперь связывало бабушку и Дашку – я не знала. Марина помочь выяснить тоже не могла – Дарья ее к себе на три метра не подпускала. Да и сама Марина, как я заметила, последнее время выглядела не важно. Нет, она любила работу в Центре, активно занималась с новыми волонтерами, ходила на учебу, однако мне последнее время казалось, что что-то ее серьезно тревожит. Возможно проблемы были именно в университете, потому что о нем она говорила неохотнее всего, а когда я засмеялась над Роменским и его опухшей физиономией, она опустила глаза. При всем при этом наши с ней отношения стали почти приятельскими, дружескими. За последний год она сильно изменилась, стала серьезнее, вдумчивее, спокойнее. Сильно похудела и постройнела – сказывались прописанные Центром диета и жесткая дисциплина над телом.

Моя беременность протекала на удивление спокойно, несмотря на все переживания, которыми был наполнен этот год. Конечно, из-за возможного резус-конфликта я находилась под постоянным контролем Ирины, и она внимательно следила за моими анализами, периодически напоминая о необходимости осторожности. Макс тоже держал руку на пульсе, заботясь обо мне как о драгоценности, и, хотя иногда мне казалось, что это чересчур, в глубине души я была благодарна за его внимание.

В отличие от остальных волонтёров и сотрудников Центра, которые подчинялись строгому распорядку и дисциплине, от меня никто не требовал их безусловного соблюдения. Скорее, это было моё собственное решение — придерживаться правил, уважая не только работу Максимилиана, но и его руководство. Я понимала, сколько сил он вкладывает в это место, сколько времени тратит на помощь другим, и не могла позволить себе подводить его.

Он же, видя моё отношение, не скрывал ни своей радости, ни своей привязанности. Иногда его взгляд становился особенно тёплым, и в такие моменты я чувствовала, что между нами существует что-то большее, чем просто дружба или забота.

Нет, я не была в него влюблена. Это было нечто другое, нечто глубже. Ощущение, что он — моя опора, мой якорь, моя защита в этом бурном, жестоком мире. Он стал для меня тем, кто удерживал меня на плаву, тем, кто не позволял утонуть в боли, страхе и ненависти. Его спокойная сила, его цепкий ум, его уверенность защищали меня от жестокости и боли. С ним я чувствовала себя в безопасности, но при этом понимала, что не могу дать ему того, чего он, возможно, ждал от меня.

И иногда я позволяла себе задать вопрос, от которого становилось ещё больнее: а смогла бы я полюбить этого ребёнка, если бы его отцом был Макс? Если бы… насилия не произошло? Если бы моя кожа отзывалась не страхом, а желанием на прикосновения этого мужчины, который сделал для меня так много?

Эти мысли обжигали изнутри, оставляя на душе болезненные следы. Ощущение собственной фригидности преследовало меня, разъедало изнутри чувством вины перед Максимилианом. Мне казалось, что я предаю его, даже не пытаясь изменить это, даже не стараясь быть той женщиной, которая могла бы сделать его счастливым. Ведь он заслуживал большего. Он заслуживал любви, близости, тепла. А я…

Я только тянула из него силы, пользуясь его заботой, его терпением, его безграничной верностью.

На терапиях я старалась говорить об этом, но мои слова были скупыми, сдержанными. Я пыталась скрывать эмоции, не показывать свои настоящие страхи, но, когда речь заходила о Роменском, ярость поднималась волной, затапливая меня целиком. Он сломал меня, он превратил меня в женщину, которая не может почувствовать ничего, кроме боли, если мужчина приближается слишком близко. Он отнял у меня то, что я могла бы отдать кому-то достойному, и за это я ненавидела его ещё сильнее.

Наталья не раз говорила мне, что это пройдёт. Что существуют практики, которые помогают женщинам в моей ситуации, но проводить их сейчас, в моём положении, было опасно. Она обещала, что как только я рожу ребёнка, она лично займётся моей проблемой, поможет мне восстановить то, что я потеряла.

Я хотела ей верить, отчаянно надеясь, что однажды смогу стать женщиной, которая способна любить. Что смогу дать ее сыну то, чего он достоин. И что, возможно, когда-нибудь смогу посмотреть в глаза Максу без этого чувства вины. К сожалению, пока ничего не менялось, и хоть его прикосновения не вызывали страха, но и избавиться от дискомфорта я не могла. Даже когда он просто обнимал меня, клал руку на живот, радуясь движениям ребенка, когда мне было хорошо с ним – внутри сидело нечто, что не давало расслабиться полностью, отпустить мои чувства к нему.

В мае все чаще стала гулять в саду, помогая работающим в саду – мне нравилось возиться с растениями, нравилось наблюдать как из-под земли пробивается сначала первая трава, после робкие бутоны крокусов, подснежников и первоцветов. Воздух наполнился ароматами цветущих яблонь и вишни, от которого кружилась голова. Мне нравились эти запахи, как и запах влажной земли и свежескошенной травы. И хоть с утра и побаливала поясница, настроение это испортить не могло.

Я сложила на скамейку секатор и села рядом, с удовольствием вдыхая наполненный весенними запахами воздух. Где-то неподалёку пели птицы, напоминая о том, что зима окончательно отступила, а впереди — долгие, тёплые дни.

Но стоило мне только расслабиться, как малыш внутри резко толкнул меня прямо по почкам.

Я дёрнулась, выдохнула сквозь стиснутые зубы, но не смогла сдержать ни вскрика, ни тяжёлого вздоха.

Последние дни ребёнок вёл себя особенно беспокойно.

Казалось, он двигался почти без остановки, будто искал удобное положение, то мягко перекатываясь, то резко толкаясь, напоминая мне о своём присутствии. Иногда мне даже казалось, что он чем-то раздражён, хотя Ирина говорила, что это нормально — ребёнок растёт, ему становится теснее, вот он и заявляет о себе. Хотя до родов оставался почти месяц, сегодня он разгулялся по полной. Да еще эта тянущая то нарастающая, то отпускающая боль в пояснице.