Замолчал он резко, отпустив голову и уставившись на собственные пальцы, сцепленные в замок. Вялая попытка унять нервную дрожь была заранее обречена на провал. Правда, заинтересовало меня не это, нет. Я все ждала, когда в его словах появиться мольба, просьба, какой-то посыл или хоть что-то, что заденет, зацепит за живое и не позволит остаться в стороне.
Тихо хмыкнула, машинально накручивая прядь волос на палец, и откинула голову назад, упираясь затылком в стену, щурясь на мягкий свет ламп в коридоре. Я действительно ждала, даже хотела услышать что-то такое. Но в словах родителя не было ничего, кроме безмерной усталости и горького, уже привычного смирения. Он не ждал прощения, радостных слез от встречи после долгой разлуки или понимания, желания помочь чужому для меня ребенку. Отец знал, что простить я не могу, не хочу. Прекрасно разглядел и мой недружелюбный взгляд и колкую агрессию, волей-неволей появлявшуюся каждый раз, когда кто-то мог навредить Даньке. И именно поэтому, ничего не просил. А может просто, где-то там, за ворохом проблем понял, что его поступок нельзя ничем ни оправдать, ни объяснить, ни отбелить.
В конце концов, Воронов Артем Михайлович мог быть паршивым мужем, хреновым отцом и не самым благородным человеком в жизни, да. Дураком только не был и наивностью давно уже не страдал. Так что, хотя Псих и говорит, улыбаясь обезоруживающе и пугающе мягко, что удержать мое зло нельзя, оно ведь того… Неудержимо…
Поднявшись, я едва заметно качнула головой, ставя для себя окончательную точку в этом вопросе. И положив пальцы на ручку двери, ведущей в палату Даньки, тихо бросила, даже не обернувшись:
— Не буду…
И скрылась за дверью, предпочитая окунуться в любовь и счастье, излучаемое своим персональным солнцем, чем оставаться один на один с этим человеком. С тем, кто давно уже стал для меня чужим.
Снова в коридоре я оказалась почти через час, потратив это время на игры с младшим братом и почитав ему перед дневным сном очередную сказку. Даня держался изо всех сил, но иногда все равно не выдерживал и начинал дополнять те моменты истории, которые остро нуждались в этом. Мне оставалось только тихо посмеиваться, да послушно читать так, как сказал мелкий, возясь у меня под боком и устраиваясь поудобнее голову на моем плече.
Так что по делам я засобиралась только через час, а еще минут через десять застряла на стойке регистратуры, отловленная заботливым с точки зрения финансового обогащения центра врачом. Она с присущей самому лучшему торгашу на рынке непосредственностью рассказывала мне о новых процедурах, которые обязательно поставят на ноги моего брата, окажут благоприятное воздействие на его развитие и вообще, крайне нам необходимы. За отдельную плату, разумеется.
Я ее разглагольствования слушала вполуха, прекрасно понимая, что никакой особой ценности эти самые, усиленно рекламируемые процедуры не несут. Самым примечательным в них была только цена, хоть и не грозившая оставить меня теперь без средств к существованию, но от этого явно не становившаяся меньше. И все равно как-то упустила тот момент, когда к регистратуре подошел мой отец, кативший перед собой небольшую инвалидную коляску. Не взглянув на меня, он остановился, коснувшись губами макушки сидевшего в ней ребенка, и откашлялся, привлекая к себе внимание врача. Ата, как пиранья, почуявшая свежую кровь, тут же переключила свое внимание с меня на него, дав мне возможность перевести дух. И, что уж тут врать-то, разглядеть собственную сводную сестру.
Ей было всего лет семь, а может и того меньше. Острые черты лица, бледная, почти прозрачная кожа и скупая, слабая улыбка, казалось намертво приклеившаяся к ней. Она молчала, застыв в явно не очень-то удобной позе, вцепившись тонкими, маленькими пальчиками в подлокотник своего транспортного средства. Во все глаза, разглядывая окружающую обстановку.
Вздрогнула, невольно вжимая пальцы в кулаки, впиваясь ногтями в ладонь. Это все, что было в ней живого, человеческого. Глаза. Большие, выразительные, светлые. Смотревшие на мир с неподдельной, слишком взрослой усталостью и обжигающей болью.
У детей не должны быть такие глаза. Не должны. Дети не должны быть худыми как тростинка и не спать ночами от кошмаров, оставлявших безнадежную обреченность и темные круги под глазами. Они не должны застывать в одной позе, хмурить брови и смотреть на всех вокруг как маленький волчонок.
И молчать. Дети не должны хранить такое звенящее, тонкое, отчаянно кричащее молчание. Оттаивать на пару минут, встретившись взглядом с отцом и вздрагивать от любого слишком резкого звука. Не должны.
Я смотрела на нее, закусив нижнюю губу и вертя в пальцах телефон. И не понимала откуда в глубине души поднимается сочувствие, отравляющее безучастное, казалось бы сердце. Нет, у меня не было симпатий к этому ребенку, не было тяги или нежности, хотя бы намека на родственные чувства. Но, глядя на нее, я невольно испытывала уважение. К тому как она боролась с болью и страхом, как отгораживалась от мира и не давала никому себя задеть. И да, сочувствие.
Дети не должны так рано взрослеть и проходить через это все.
Задумавшись, я не заметила, как отец ушел, забрав с собой младшую дочь и не оглянувшись ни разу. Да мне и не нужно это было. Зато врач, увидевший, что я все еще стою у регистратуры, вновь вцепилась в меня как клещ, задав уже опостылевший за время нашего знакомства вопрос:
— Ну так что, Мирослава, вы подумали?
Первым порывом было вежливо отказаться и уйти. Но по закону подлости, явно взявшего мою жизнь на поруки, я проглотила отрицательный ответ и, чуть помедлив, все же поинтересовалась:
— Скажите… А что с этой девочкой, с Лерой Вороновой? Вы с ее отцом только что разговаривали.
— Мирослава, мы не распространяем информацию о других клиентах нашего центра, так что…
— Она моя сестра, — слово как ни странно не вызвало какого-то негативного отклика в душе, легко ложась на язык. Женщина озадаченно моргнула, и я поспешила ее поторопить, повторив свой вопрос. — Так что с ней?
— Сложная травма позвоночника. Черепно-мозговая травма. Переломы, в большинстве своем сложные. Ушибы ребер. И тяжелая психологическая травма, — наконец, снизошел до ответа врач. В подробности она не вдавалась, но и того, что назвала, было достаточно, что бы понять насколько сложно сейчас приходится малышке. — Я не могу критиковать действия своих коллег, Мирослава, но все говорит о том, что если бы им удалось отогнать от нее мать и не дать ей самой попытаться вытащить ребенка… Все могло бы быть совсем по-другому. Однако…
— История не терпит сослагательных наклонений, — качнула головой, тихо хмыкнув. Кажется, у отца кошмарный вкус. И он снова наступил на те же грабли, выбирая очередную спутницу жизни. — А сейчас? Как ее состояние на сегодняшний день?
— Лучше. Но прогресс небольшой. А учитывая, что некоторые процедуры они просто не в состоянии оплатить… Девочка получает минимум и его не хватает. Сами понимаете, Мирослава, не все можно вылечить простой верой и надеждой, увы, не все.
— Ну да… — вот уж это-то я понимала куда лучше, чем мне хотелось бы.
