Корсар (СИ) - Манило Лина

И я плыву, как долбанный романтик, от простого поцелуя в щёку плыву, потому что рядом с Евой хочется стать лучше и чище. И раз уж так вышло, что жить без неё не могу, то придётся соответствовать.

— Брэйн, головой отвечаешь, — напоминаю, берясь за ручку двери.

— Уяснил, — отвечает, прикладывая руку к сердцу, а я выхожу на улицу.

Мать их, свернул, называется, путь сократил! Теперь меня зажало в охренеть какой плотной колбасе на выезде из города. Справа — внедорожник, слева — крошечная малолитражка, больше похожая на разукрашенный в ярко-малиновый цвет тазик. Впереди здоровенный жёлтый автобус, везущий за город детей. Хотел было сдать назад, чтобы вывернуть на обочину и там попробовать объехать, но не успел: почти в задницу упёрся любитель отечественного автопрома. Етить их за все конечности. Куда прутся, чего дома-то не сидится? Бесят.

Кто-то совсем рядом сигналит, как будто эта хрень способна хоть чем-то помочь, но блажен, кто верует. Озираюсь по сторонам, но совершенно ничего интересного не вижу. Мать их, даже пялиться некуда — вокруг лишь унылое зрелище. Просто тачки, звук клаксонов и запах выхлопухи. Вдруг замечаю, что в соседнем внедорожнике, заляпанном грязью, слегка побитом жизнью, опускается тонированное стекло со стороны водителя. Не знаю, зачем смотрю туда, но что-то точно гипнотизирует. Надо бы отвернуться, потому что на хер не нужны чужие нервные рожи, но чем дальше впиваюсь взглядом в лицо водителя, тем тошнотворнее становится.

Нет, нет... Этого не может быть! Это невозможно.

Мерзкий липкий комок поднимается к горлу, мешает дышать, и я готов выблевать на асфальт свои внутренности, лишь бы не видеть этого. Уродливая ярость топит все остальные эмоции, почти ослепляя, и я несколько раз моргаю, чтобы убедиться — это не грёбаный сон, не ночной кошмар. Это оживший кошмар, от которого уже не избавиться.

Мне же сказали… они же все сказали, что он сдох, сдох! Чёрная злоба лишает рассудка, и я сижу, оглушённый эмоциями, вцепившись в руль, причиняя себе боль, но почти не чувствуя этого.

Вдруг впереди стоящие машины трогаются с места, а в спину мне несутся возмущённые возгласы, приправленные щедрой порцией отборного мата,  и звуки чёртовых бибикалок. Это немного отрезвляет, возвращает из мутного болота памяти на землю.

— Едь уже, придурок! — орёт кто-то, а я окончательно прихожу в себя и газую.

Машины трогаются, и внедорожник, улучив место для манёвра, выворачивает в сторону. Мать его! Пытаюсь догнать, потому что жизненно необходимо снова увидеть его уродскую рожу, но судьба не на моей стороне, потому что в плотном потоке машин теряю грязную колымагу из вида. Чёрт, чёрт!

Ярость захлёстывает, забивает лёгкие, скручивает внутренности узлом. Больно, как же больно, невозможно. В глазах темнеет, и я впервые за жизнь в шаге от того, чтобы вылететь с дороги, голову разбить в дребезги. А может, так лучше будет? Если все эти годы Урод топтал землю совсем рядом со мной, дышал одним и тем же воздухом, возможно, снова кого-то избивал, а я всё это время пребывал в блаженном неведении? А всё потому, что отец и Викинг клятвенно заверили меня, что Урод сдох, как собака. Они ведь оба долдонили одно и то же! А он жив, жив и я только видел его, тварь такую.

Их многолетняя ложь ранит больнее всего. Не больно, когда врут из телевизоров или в порыве страсти. Невыносимо, когда лгут самые близкие.

Сердце лихорадочно стучит в груди, когда на полном ходу мчусь к “Бразерсу”, где, как всегда, окопался Вик. Я убью его за то, что столько лет врал, просто урою. А ещё друг, называется. Гад он, а не друг.

Паркуюсь, запихиваю ключи в карман и несусь вперёд, не разбирая дороги. Огибаю здание клуба, чтобы ни одну рожу не встретить на своём пути, потому что не могу ручаться, что не изобью кого-нибудь в хлам. В кармане вибрирует мобильный, но мне точно сейчас не до разговоров, даже если где-то случилось землетрясение.

Забор, закрывающий задний двор “Бразерса” от лишних глаз и случайных прохожих, так себе преграда, потому уже через минуту несусь к железной двери чёрного входа. Луплю ногами, кулаками, чуть не головой бьюсь, пока личный охранник Викинга — Скиф — не отпирает дверь. Отпихиваю его в сторону, а он вопит что-то мне вслед, только мне как-то насрать. Пусть только сунется, зашибу. И Скиф, по всей видимости, угадывает моё настроение безошибочно, потому что не пытается схватить и помешать добраться до кабинета дражайшего шефа.

Взгляд расфокусирован, но я слишком часто находил дорогу к Викингу, будучи в любом состоянии, потому сам не замечаю, как распахиваю деревянную дверь.

— О, брат, — оживляется Викинг, но я за один длинный шаг преодолеваю разделяющее нас пространство.

— Сука ты, брат, — выплёвываю, прежде чем двинуть кулаком по роже.

Вик падает на пол и таращится на меня широко открытыми глазами, в которых плавает немой вопрос. Бурчит что-то, вытирая кровь с губы, а я нависаю над ним и хватаю за грудки, рывком поднимая на ноги. Мы с ним одного роста, идентичной комплекции, но дури во мне, особенно в этот момент, в разы больше.

— Какого хрена? — шипит, когда снова бью его по роже. На этот раз на ногах устоять у него всё-таки получается, только голова дёргается, а светлые волосы прилипают к разбитой губе. — Белку поймал, дерьма ты кусок?

— Ты, падла, нахера врал мне столько лет? — ору ему в лицо и запускаю стулом в стену. — Я тебе верил, гондон ты!

— Прекрати творить херню! — орёт и наваливается сзади, обхватывая своими ручищами мои плечи, мешая двигаться. — Я тебя, придурка, в психушку сдам, если не уймёшься! Говори толком, что случилось?

Пытаюсь вырваться, и хоть Вик сильный, сволочь, но всё-таки удаётся скинуть его.

— Ты, блядь, всю жизнь мне говорил, что Урод сдох. Ты мне первым об этом написал, дерьмо собачье! А сегодня я видел его, понимаешь, видел?! Рожу, сука, отъел, но я узнал его. Я всегда его узнаю, всегда, потому что его морда мерзкая годами перед глазами стоит.

Когда заканчиваю свою пламенную речь, Вик морщится, словно я каждым сказанным словом избивал его. Из разбитой губы сочится кровь, а левый глаз стремительно краснеет. Теперь его идеальная, холёная рожа уж не так привлекательна.

Вытираю взмокший лоб рукой, а во рту такие сушь и горечь, что, кажется, от обезвоживания сейчас сдохну.

— Сядь, пожалуйста, — тихо просит Вик, направляясь к бару. — Закоротило тебя, конечно, не хило…

Бурчит что-то ещё себе под нос, доставая бутылку коньяка, а я вдруг ощущаю такую усталость, что слушаюсь и опускаюсь на диван. Вытягиваю ноги, ставшие вдруг свинцовыми, откидываю голову на спинку и зажмуриваюсь.

Мужики не плачут и не танцуют, но когда внутри что-то отчаянно трещит по швам, хочется уткнуться кому-нибудь в колени и рыдать. От злости, обиды, ярости, отчаяния.

— Пей, — слышу над самым ухом, а Викинг вкладывает мне в руку прохладный стакан. Сжимаю его изо всех сил и подношу к губам. Срать, что налил туда, хоть отраву, главное выпить.

Обжигающая жидкость льётся по пищеводу, поджигает кровь, и я одним глотком выпиваю содержимое стакана, как оказалось, с коньяком.

— Ещё?

— Давай.

— Помнишь, как ты мне в тринадцать рожу расквасил? — усмехается Викинг, разливая новую порцию.

— Ага, из-за Светки Сазоновой.

— Красивая деваха была… — замечает мечтательно и сверлит меня взглядом. — Пей давай, Зорро.

— Пошёл в жопу, — отмахиваюсь и снова опустошаю стакан наполовину. — Зубы мне не заговаривай. Ты ещё какую-нибудь бабу вспомни, может, посмеёмся. Придурок.

— А я и не заговариваю, — пожимает плечами и кладёт ногу на ногу, покачивая ступнёй в тяжёлом ботинке. Пальцами исследует боевые ранения и шипит, когда касается глаза. — Изуродовал меня… ещё и обзывается.

— То есть нагло врать всю жизнь лучшему другу, по-твоему, нормальная практика?

Викинг напрягается, а потом машет на меня рукой и снова разливает коньяк.

— Думаешь, если я нажрусь как свинья, то всё забуду, да?