Влюбиться на максимум (СИ) - Шефф Вийя

— Ты уже такой, — громко смеётся.

Я смотрю на неё и вижу, что она выросла. Или я уменьшился? Протягиваю руки вперёд и вижу, что они детские.

— Хочешь поиграть в догонялки? — предлагает мне Макс.

Мы бегаем друг за другом и весело смеёмся. А потом она замирает на месте.

— Смотри, там дверь открылась, — показывает пальчиком в сторону.

— Нет, там ничего Макс, — я не вижу.

— Ну как же? Там солнце, цветы и бабочки. — Глядит, не отрываясь. — Мне надо туда…

Макс делает несколько шагов в сторону своего видения и мне в голову приходит мысль, что она уходит туда навсегда.

Умерла… Как удар наковальни бьёт осознание.

— Нет, Макс! — кидаюсь к ней и пытаюсь схватить двумя руками.

Но она тает, остаётся одна дымка. Я обнимаю воздух. Только мишка падает к моим ногам. Я его поднимаю, а по щекам начинают катиться слёзы.

Я снова взрослый…

Интересно, Макс из прошлого или из будущего? Я должен это узнать, чтобы предотвратить. Но как?

— Макс…

— Опять он какого-то Макса зовёт, — меняет медсестра реанимации повязку на месте шрама от операции.

— Да, он третий день это имя в бреду твердит, — вводит препарат в капельницу вторая.

— Эх, красивый парень, как с обложки. Даже обидно за наш женский род, — поправила на нём одеяло. — Где справедливость?

— С чего ты решила, что он…? У него на лбу не написано, — посмеивается девушка.

— А ты сюда взгляни, — кивает головой в сторону паха Калинина. Он возбуждён. — У тебя есть ещё сомнения? — хихикает.

Глава 52

— А ты настырная, — смотрит на меня сверху вниз главврач больницы.

Я под его кабинетом уже полдня торчу. Каждую трещинку на кафеле пола выучила и все стены обтёрла.

— Так я из спортсменов… А у нас упорство и сила воля в комплект базовых установок входят.

— Не могу я тебя к нему в реанимацию провести, не положено… — делает виноватое лицо.

— Тогда почему такое неравенство? Кому-то можно, а мне нельзя? Если я пожалуюсь? — приподнимаюсь и стараюсь хотя бы в наглости быть выше его, с ростом это не получится, Борис Васильевич высокий.

— Ты меня шантажировать пытаешься, пигалица? — неприятно криво усмехается.

— А это как получится… Почему Ирине Васильевне можно к нему войти, а мне нет?

— Сравнила тоже хуй с пальцем! Она ему мать. А ты?

— Неважно кто я… Может от меня больше пользы будет. — Не обращаю внимания на его мат.

— Возможно… — он вдруг задумывается и проводит рукой по волосам, откидывая чёлку назад.

Калинин уже четыре дня в сознание не приходит. Мама по секрету поделилась, что он время от времени моё имя произносит. Вдруг, услышав мой голос, он очнётся.

— Сиди здесь, я сейчас сделаю пару звонков, и пойдём, — приказным тоном произносит Борис Васильевич.

— У меня есть большой выбор?

Мы идем по каким-то закоулкам больницы. Сплошные коридоры, кабинеты, палаты. Лифт на восьмой этаж. Какого хрена тяжелых пациентов так высоко кладут, а вдруг пожар?!

Вглядываюсь в дядю Калинина, который прислонился к стенке, пока поднимаемся. Он на год старше своей сестры, а выглядит лет на сорок с небольшим. Причёска модная, с короткими висками и длинной чёлкой, зачёсанной назад. Импозантный мужчина…

Вид у него уставший, светло-карие глаза, как у Калинина, стали красными от недосыпа. Он с больницы почти не уходит с момента операции Гордея. Контролирует всё: от укола, до перевязки. Полозов, так его фамилия, сам практикующий кардио-хирург. По должности мог забить на пациентов и перебирать бумажки в кабинете, но он до сих пор оперирует самые сложные случаи.

На этаже с реанимацией он подталкивает меня в спину в какую-то комнату, где санитарка выдаёт мне комбинезон, который защищает с ног до головы.

— Надевай, — произносит жёстко. — Не хватало, чтобы ты нам принесла чего-нибудь.

— Можно подумать, ваши медсестры проходят полную санобработку, когда бегают туда-сюда в ларёк за пирожками, — грублю в ответ, натягивая костюм.

Он посмотрел на меня прибивающим к земле взглядом. Это улыбнуло. В точку ведь попала.

— А ты язва. Правильно Ирка говорит — хлебнёт он с тобой проблем, — откровенно посмеивается. Америку, можно подумать, открыл. — Идём, — снова слегка толкает в спину.

Мы подходим к медсестринскому посту, он расписывается в каком-то журнале.

— Тебе туда, — показывает пальцем на дверь. — У тебя пять минут, Макс.

Вот блин! Я столько добивалась этого, а именно в этот момент ноги, словно свинцом налились, и с трудом поднимаются.

Чего ты боишься? В глаза Калинину взглянуть, после того, как выгнала его? Так он в отключке. Возможно, он меня даже не услышит.

Всё же делаю робкие шаги к палате реанимации, один раз поворачиваясь и смотря на Бориса Васильевича. Краем уха улавливаю его разговор с медсестрами.

— Извините, Борис Васильевич, вы назвали эту девочку Макс? — полушёпотом спросила одна из девушек.

— Ну, — смотрит он что-то в карте.

— Это прозвище?

— Имя такое. Максим её зовут. А что? — поднимает голову и с прищуром смотрит на неё.

— Ну вот, а ты говорила — потеряли пацана. — Хихикают медсестры.

— Куры, вам заняться нечем? Вот он проснётся, мы все вместе с ним посмеёмся над его ориентацией. У него девок было… — оборачивается ко мне и смущается, что я слышала их разговор. — Что стоишь? Часики тикают.

Быстро вхожу в палату и застываю у двери. Гордей неподвижно лежит на койке с закрытыми глазами. Рядом пикает какой-то аппарат, который контролирует его жизненные показатели. Через катетер под ключицей медленно поступает лекарство из капельницы.

Он бледный, как простыня, на которой лежит. Над левой бровью пластырь закрывает швы от рассечения. И левая рука в гипсе. Доктор сказал, что у Дэя ещё перелом четырёх рёбер. В остальном он целый. Почти легко отделался, если не считать того, что лишился селезёнки. А мог бы и калекой навсегда остаться и гонять потом не на машине, а на инвалидном кресле всю жизнь. За руль он теперь точно не скоро сядет, лишение прав — сто процентов, года на два-три.

Онемевшими от волнения ногами делаю всё же нерешительные шаги к постели Гордея. Сердце бьётся, как сумасшедшее в груди, даже дышать тяжело.

Вглядываюсь в его расслабленное лицо, словно слепленное из воска. Если бы не цифры на экране монитора рядом, я бы подумала, что он не дышит. Осторожно провожу пальцем по щетинистой щеке.

Он из сказки — спящий красавчик. Почему я раньше не замечала насколько он красивый? Правду говорят — мы ценим, когда теряем… А я всё рушу своими руками. Если бы не выгнала тогда, если бы поговорили, и постаралась понять, то его бы здесь не было. Это моя вина…

— Прости меня, пожалуйста… — беру его тёплую руку и целую. — Я дура… полная кретинка…

На мониторе немного подскакивает пульс.

Боже! Он реагирует!

— Это моя вина, я знаю. Обещаю, больше не делать таких ошибок. Только вернись к нам, прошу тебя, — выступают на глазах слёзы. — Я тебя очень люблю и скучаю, — произношу впервые эти слова.

Опять подскакивает пульс.

— Я так боялась тебе в этом признаться, но безумно тебя люблю. Ты самый лучший на свете… — прижимаюсь губами к его пальцам.

— Макс, — приоткрывает дверь Борис Васильевич. — Пора. Время закончилось.

— Можно ещё минутку? — умоляюще.

Он кивает головой и закрывает дверь.

— Мне пора… Твой дядя и так из-за меня правила нарушил. А ты поправляйся. Я тебя очень жду, — часто целую руку Гордея. — Люблю тебя…

Опять подскочил пульс на экране.

Я выхожу из палаты, главврач ждёт меня, подпирая стену.

— Борис Васильевич, он реагирует. У него пульс учащался, когда я с ним разговаривала, — радостно рассказываю ему.

— Хорошо… Значит слышит. Будем надеяться, что скоро очнётся. Пойдём. Я тебя провожу… Костюмчик только сними, — улыбается доброжелательно.

Ковыряюсь в рагу, которое на ужин приготовила мама. Аппетита последние дни почти нет. Даже порой тошнота накатывает.