На следующий день, в воскресенье, Клэр проснулась в восемь утра. На улице клубился густой туман, и листья на деревьях казались отполированными. Солнце уже встало и заливало двор медным светом. Том поднялся с кровати и тихо прошел в ванную, закрыв за собой дверь.
Жизнь возобновила свой бег, Клэр прислушивалась к звуку льющейся воды, вспоминая события минувшего дня. Она повторяла в уме сказанные и услышанные слова, и вскоре злость на мужа вернулась, сменив апатию. Каждое движение за дверью ванной подстегивало этот гнев, она словно видела Тома, как ни в чем не бывало принимающего душ. Он вел себя так, будто ничего не произошло.
Но ведь произошло!
На место женщины, преданной своему браку и полностью подчинившей ему свою жизнь, пришла незнакомка — упрямая, обиженная, мстительная. Доброта и прощение были забыты. Она хотела причинить боль, такую же сильную, какую испытывала сама.
Том вышел из ванной и, подойдя к шифоньеру, зашуршал бельем, выбирая сорочку, потом послышалось щелканье зажимов на вешалке. Клэр следила за его передвижениями по комнате, прижавшись щекой к подушке.
Все еще без брюк, завязывая галстук, он подошел к кровати.
— Пора вставать. Уже 8.25. Мы опоздаем в церковь.
— Я не иду.
— Перестань, Клэр, не начинай все сначала. Дети должны видеть нас вместе.
— Я сказала, я не иду! — Она отбросила одеяло и вскочила с кровати. — Я ужасно выгляжу и вообще не в настроении. Забирай детей и отправляйтесь без меня.
Ответный гнев пробудился в душе Тома.
— Послушай, я же просил прощения. — Он схватил ее за руку, когда она спешила мимо него в ванную. — И считаю, что нам необходимо сохранять хотя бы видимость добрых отношений, пока мы не решим эту проблему.
— Я сказала, не прикасайся ко мне! — Она с яростью вырвала у него руку.
Выражение ее глаз шокировало его так же, как вчерашняя пощечина. Он решил не подливать масла в огонь. С бьющимся сердцем глядя на жену, Том видел на ее лице упрямство и агрессивность — стороны характера, которые прежде никак себя не проявляли.
— Клэр, — ощущая страх, умоляюще произнес он в ее спину. Дверь ванной захлопнулась. — Что я должен сказать детям?
— Не надо ничего говорить. Я сама все скажу. Через минуту она вышла, завязывая халат, все еще в своих толстых белых носках, растянувшихся и обвисших. Том не слышал, что она говорила детям. Когда те сели в машину, было видно, что они провели такую же беспокойную ночь, как и отец, и что поведение матери их окончательно смутило и напугало. Она отгородилась от них, а прежде никогда этого не делала.
— Почему мама не поехала с нами? — спросила Челси.
— Не знаю. А что она сказала вам?
— Что она эмоционально не готова выходить из дому и чтобы я не волновалась. А как это понять «эмоционально не готова»? Вы ночью ссорились?
— Мы поговорили вчера на площадке. Остальное вы слышали. Кроме этого, больше ничего не произошло.
— Она ужасно выглядела.
— Она всегда так выглядит после того, как плачет.
— Но папа, она всегда ходила в церковь. А теперь она что, перестанет повсюду с нами бывать из-за того, что сердита на тебя?
— Я не знаю, Челси. Надеюсь, что нет. Она сейчас очень обижена. Думаю, надо дать ей время.
Сердце Тома сжалось при виде того, как дети переживают из-за его прошлой безответственности. Только Челси задавала вопросы, Робби же молчал с понурым видом. Дочь спросила:
— Ты ведь все еще любишь ее, правда, пап?
Она и не подозревала, какой болью отозвался в его душе этот вопрос. Потянувшись, он успокаивающе сжал ее руку.
— Конечно, солнышко. И мы со всем справимся, не беспокойся. Я не позволю, чтобы с нами что-нибудь случилось.
После церкви Клэр ждала их с готовым завтраком. Она уже успела принять душ, одеться и подкраситься и, казалось, продумала каждое свое движение на кухне, словно была готова и нападать, и обороняться. Ей даже удалось изобразить какое-то подобие улыбки для детей.
— Проголодались? Садитесь.
Но они не спускали с нее глаз, потому что хотели увидеть, как она будет вести себя с отцом. Он сохранял дистанцию, кружась вокруг нее, как насекомое вокруг репеллента [1] , которое то жужжит совсем рядом, то удаляется на безопасное расстояние. И все время он ощущал, как она намеренно, игнорирует его, разливая сок и кофе, снимая с плиты теплые оладьи. Клэр взяла миску и лопаточку для яичницы, Том подошел, чтобы принять их из ее рук, чувствуя, как сердце ускорило свой бег, когда он приблизился к ней.
— Давай, я помогу.
Она отшатнулась, избегая всякого контакта с ним. Ее неприязнь по отношению к мужу была настолько очевидна, что это омрачило весь завтрак. Она разговаривала с детьми, спрашивая — как прошел их визит в церковь, что они собираются сегодня делать, не надо ли им закончить домашнее задание. Они покорно отвечали, желая только одного — чтобы она посмотрела на их отца, заговорила с ним, улыбнулась, как прежде.
Но этого не произошло.
Ее отстраненность заполнила собой все те полчаса, что они завтракали. В конце она сказала детям:
— Я собираюсь сходить в кино после обеда. Кто-нибудь хочет пойти со мной?
Они с унылыми физиономиями подняли глаза от тарелок и отказались, извинившись, и ускользнули в свои комнаты, как только завтрак закончился.
Том не уставал удивляться, как легко жене удавалось избегать всякого общения с ним. Она разговаривала, только когда это было необходимо, отвечала на его вопросы, но он понимал сейчас так ясно, как никогда, что этой женщине ничего не стоило играть роль, полностью войдя в образ. Теперь это был образ оскорбленной жены, соблюдающей какие-то приличия только ради детей, и ее исполнение этой роли было достойно всяческих наград.
Около часу дня он зашел в комнату и обнаружил жену в окружении ученических работ на диване. Тихая музыка с пластинки Барбары Стрейзанд дополняла картину. На кончике носа Клэр сидели очки, она читала сочинение и делала заметки на полях. Осеннее солнце, проглядывая сквозь шторы, бросало столб светло-коричневого света на ковер у ее ног. На ней был французский махровый спортивный костюм и тонкие белые холщовые туфли. Она сидела, скрестив ноги, уперевшись носком одной ноги в пол. Тома всегда восхищала линия ее ноги, когда она сидела так, и как круто выгибался у нее подъем.
