Раздел имущества - Джонсон Диана

Он чувствовал, как часть его души плачет, в то время как другая часть испытывает облегчение оттого, что не надо отправляться в ночь, в снежную тьму — теперь это уже неважно.

— Сообщите этому французу, у вас ведь есть номер его телефона? — предложил Осуорси.

— Месье Деламер. Да, есть.

— Я позже перезвоню вам, Руперт. Надо решить кое-какие вопросы. А теперь, я знаю, вы хотите побыть в одиночестве, — сказал Осуорси и повесил трубку.

Некоторое время Руперт сидел в кресле в своем номере, затем поднялся и пошел искать Поузи. В холле он прошел мимо Эмиля Аббу — в конце концов, тот оказался нормальным парнем и так же доблестно копал снег, как и все, и в то же время остроумно говорил об этом. Руперт подумал, не рассказать ли Аббу об отце, чтобы он смог предупредить свою жену, но ему показалось, что, если Виктуар первая узнает о случившемся, это будет как-то несправедливо по отношению к Поузи.

Поузи была у себя в номере — глаза на мокром месте, по лицу размазана тушь, как будто она уже все знала. Может быть, ей позвонил Осуорси? Странно, но оказалось, что она еще не знала ничего.

— Ну что такое? — зло закричала она, обнаружив в дверях Руперта.

— Ты уже слышала?

— Нет, что?

— Отец умер.

Лицо Поузи прояснилось, на нем проступил скептицизм:

— Как он мог умереть, привязанный ко всем этим машинам? Что ты говоришь?

— Звонил Осуорси. Сказал, что у него образовалась опухоль на мозге. Можно мне войти?

— О, нет! Да, извини. Боже мой! — По щекам Поузи снова заструились слезы. О чем она плакала, если не об отце? — Боже мой, я этого не ожидала. А ты? После всего этого! Я хочу сказать, прошла всего неделя, но она показалась… Я думала, он справится. — Поузи прижала кулачки к глазам. — Ты так не думал?

— Не знаю. Мне кажется, я не удивлен. Думаю, чем дольше все это продолжалось, тем меньше у меня оставалось надежды, что он выживет.

— Мама знает?

— Да, но я с ней не говорил.

— Ах, да что тут можно сказать? Черт возьми! Бедный папа.

— Знаю, — ответил Руперт.

Некоторое время они посидели, время от времени вздыхая и обмениваясь случайными словами. Они ждали, пока горе не проявит всю свою силу и не заявит о себе, как это и должно было случиться.

— Поедем утром. Сегодня вечером мы маме не нужны?

— Я с ней не говорил.

— Ах да.

— Думаю, надо сказать Виктуар.

— Не знаю, смогу ли выдержать обед вместе с ними, — произнесла Поузи. — Если не смогу, я закажу что-нибудь в номер.

— Никуда не выходи, — твердо сказал Руперт.

Поузи плакала потому, что Эмиль неожиданно обнял ее, и это разбудило в ней все чувства, которые она старательно держала на расстоянии весь день. Когда они возвратились в отель, все вымокшие и пахнущие шерстью из-за автобусной аварии, Эмиль вместе с ней спустился в холл, вошел к ней в спальню и пылко ее поцеловал. Поцеловал, посмотрел в глаза долгим, сожалеющим взглядом и накрыл ее груди ладонями, словно запечатлевая их в памяти. Она оттолкнула его руки и начала плакать. Его реакция на это была чисто джентльменской: в чем дело? Чем он может помочь?

— Просто мне не хочется уезжать, — извинилась она, взяв себя в руки. Она не хотела вызвать у него отвращение своими слезами. — Лучше, чтобы ничего хорошего совсем не происходило: этот отель, наши короткие встречи — теперь все кажется намного хуже, чем было до этого, даже если не говорить о бедном папе. То, что происходит с папой, просто символизирует все мои разочарования в жизни. — Она понимала, что ее слова звучат эгоистично и мелодраматично, но она не могла удержаться и не произнести их.

— Сколько вам лет, Поузи? — спросил Эмиль. — Двадцать один? Двадцать два?

— Двадцать два, — призналась она. — Но я себя ощущаю старше, и у меня есть дар предвидения, и я предвижу, что у меня никогда не будет того, чего мне хочется. Ну разве тогда стоит жить? — Горечь вопроса вдруг поразила ее в самое сердце, и она опять зарыдала.

— Откуда нам знать, чего мы хотим? Помните старое предупреждение, — кажется, то был англичанин, Оскар Уайльд? Он сказал, что в жизни существуют лишь две трагедии: не получить того, что ты хочешь, и получить это, причем второе хуже первого.

— Мне многого не нужно, я просто хочу иметь интересное дело — не больше, чем любой другой человек. И еще любовь.

— Любовь и интерес — это, вероятно, намного больше того, что есть у любого из нас. — Теперь ей показалось, что Эмиля значительно меньше интересует ее состояние, чем этот философский вопрос, каким бы избитым он ни был. — Конечно же, я люблю вас, Поузи. Все должны любить, заниматься любовью, занятия любовью должны что-то значить.

Поузи ощутила трудности перевода: слово «любовь» в переводе на французский язык казалось гораздо более легковесным, несло в себе совершенно другой смысл: «J’aime Coca-Cola»^[119], «J’aime та VW!»^[120].

— Я понимаю, мы недостаточно хорошо знаем друг друга, чтобы любить. Знаю, я не могу сказать, что хочу вас, и не испугать вас.

Она вздохнула, сожалея об отпугивающем воздействии своих тяжеловесных английских слов. И в самом деле, в выражении лица Эмиля она заметила след тревоги, когда он снова ее поцеловал и вышел, сказав, что они увидятся за обедом. Никак не ответив на ее маленькое признание.

Барон Отто прошел в номер Эми, пройдя на виду у всех через холл и дальше к лифту. Возможно, раз его так хорошо знали в отеле, никто не обратил внимания на его маневры; а может быть, он надеялся, что Фенни обо всем узнает. Он взял у Эми ключ, открыл дверь и вошел вместе с ней.

Эми, прошедшая на лыжах сорок километров, вспотела в своем лыжном костюме и чувствовала, что до самых пор пропахла табачным дымом, который цеплялся даже к некурящим, стоило только посидеть во французском ресторане или баре. Она сказала, что ей надо принять душ.

— Нет-нет, — запротестовал барон. — Ne te lave pas^[121].

— Что?

— Так Наполеон написал Жозефине. Это самая известная его фраза. — Барон подошел, чтобы ее обнять.

— Думаю, вам надо мне объяснить, — попросила Эми.

— Наполеон написал это жене, когда находился в походе и собирался возвращаться домой, чтобы она не мылась. Должно быть, ему нравилось… нравилось…

— О! — поняла Эми, представив себе то, что обычно показывали в фильмах Анны Маньяни: потные итальянские женщины идут в амбары со своими работниками, — в Пало-Альто такая приземленность была не в цене, как наверняка и в Германии, подумалось ей, ведь культура этой страны не латинская.

Сам барон чудесно пах каким-то одеколоном, у него оказалось крупное розовое тело, и в кустике золотистых волос возвышался полный энтузиазма член. Эта картина пробудила собственный энтузиазм Эми. Тревожность и странность ситуации можно превратить в радость от уже виденного ранее, просто сняв одежду. Происходящее заставило ее почувствовать, что она тоскует по дому, или что-то в этом роде, и что все это больше, чем просто любезность по отношению к барону.

Он показал себя как мужчина, совершенно охваченный страстью, — то ли его возбуждала нагота и формы Эми, то ли решимость отомстить жене, Эми не была уверена. Возможно, и то и другое. Как ее все-таки утешает и обнадеживает то, что в конце концов она начала кое-что понимать о природе человека вообще. Эми расплела косу и позволила волосам свободно упасть на плечи.

Если в этом акте с бароном и было что-то разочаровавшее ее, так только то, что в нем не было ничего такого особенно баронского или австрийского. Все этапы были знакомы: раздеться, поцеловаться, прелюдия, вопросы о контрацепции, сам акт, оргазм (сначала у нее, потом у него, как будто они практиковались целую вечность) — все довольно быстро, но вполне удовлетворительно. Она даже почувствовала какое-то дополнительное возбуждение из-за того, что оказалась под таким большим, даже можно сказать, тяжелым мужчиной, в этом было что-то солидное и миттель-европейское^[122]. Он бы лучше смотрелся в черном кожаном плаще или рубахе с манжетами, которую в порнофильме носил аристократ. Эта мысль заставила ее кончить раньше, чем обычно. Ей стало приятно, что не нужно извиняться за свои сексуальные фантазии или раскрывать их перед другим.