Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea"

— Это лучше пусть я решу, при чём они тут или не при чём. Ты ведь не хочешь, чтобы когда-нибудь повторилось то же, что и на балу?

Несколько секунд, чтобы прогнать из памяти чужую руку на своём локте и кристально-яростный взгляд Калужного.

— Конечно, не хочу. Не волнуйся, всё нормально. И всё будет нормально. Скажи тёте Кате ещё раз спасибо за платья от всех нас, хорошо? — Таня снова чуть улыбнулась, ложась на кровать и вытягивая вверх ноги в оранжевых Валериных носках.

— Не могу этого обещать. Кати сейчас в Питере нет.

— Нет?

— Ох, Таня, — дядя Дима устало выдохнул. — Я просто хочу, чтобы эта история кончилась хорошо для всех нас.

— Понятно, — она несколько секунд смотрела в потолок, а потом снова закрыла глаза. — Мама что-то не отвечает. Я уже написала им письма четыре. Не знаю, может быть, я глупости придумываю, но меня это тревожит.

— Меня тоже, но я стараюсь навести справки. Со дня на день станет всё известно. Не волнуйся, наверняка какая-нибудь ерунда окажется. Сама знаешь, как у нас сейчас с почтой.

— Да, конечно, — сказала как ни в чём не бывало. — Спасибо. Буду разбирать вещи.

— Тогда не стану задерживать. Никуда не выходи, никому не звони. Всё, Танюша, на связи, — и в трубке послышались короткие гудки.

Прекрасно. Просто супер.

Таня вытащила свой чемодан, так резко отличающийся от чемодана Калужного, на середину комнаты, открыла, стала перетаскивать немногочисленные вещи в пустующий большой белый шкаф, стоящий рядом с входной дверью. И кто придумал правило, согласно которому в отпуск из училища нужно забирать абсолютно всё? Форму — на вешалку, единственное летнее платье в зелёный горошек — тоже. Пара футболок, одна майка, старые джинсы, термобельё, спортивные штаны — всё это она запихнула на одну полку. Лифчики и носки же прекрасно поместились в ящик. Отойдя подальше и оглядывая всю эту не слишком аккуратную пёструю красоту, Таня решила, что она не слишком идёт к безукоризненному бело-голубому порядку. Ну и пусть не идёт. Ясно, Калужный?

Стало даже немного легче. Взяла влажные салфетки, протёрла пыль везде, где нашла, с радостью отмечая, что всё-таки ещё способна мыслить трезво и заниматься хоть какими-то полезными делами. А потом, на этажерке у телевизора, увидела вдруг две фотографии.

Первая была чёрно-белой и, очевидно, довольно старой: на ней молодая красивая женщина, сидя в кресле, держала на руках маленькую чумазую девочку лет трёх, орущую благим матом. Справа от женщины, за креслом, чинно стоял и улыбался мальчик уже школьного возраста. Черты его лица были очень милыми, открытыми и чем-то напомнили Тане черты лейтенанта Назарова. Мальчик слева, чуть помладше, совсем тоненький, был явно чем-то очень недоволен, и она в ту же секунду поняла: вот он, Калужный. Потому что губы этого ребёнка кривились, кривились так знакомо, что не узнать было сложно. А глаза… глаза были добрые.

Семья? Наверное. По крайней мере, девочка вполне походила на Мию, которая тогда загремела к ним в общежитие, защитив Таню от праведного гнева Калужного и взяв к себе Майора. Тогда самый старший мальчик, улыбающийся так весело, — его брат, а нежная, красивая молодая женщина — мама. Интересно, где они сейчас? Где его отец?

Со второй фотографии, уже цветной, Калужный смотрел на неё привычно-насмешливо, странно поджав губы. Видимо, пытался улыбнуться. На плечах его красовались жёлто-голубые погоны с буквой «К» посередине. Значит, фотография была сделала ещё в Рязанском десантном.

Ну вот и какого чёрта ты запомнила, что он там учился? М? Ничего не меняется, Таня. Ты всё такая же дура.

— А ты всё такой же идиот. Самовлюблённый заносчивый идиот, понятно? И больше всего я мечтаю о том дне, когда ты провалишься обратно к себе в спецназ и больше никогда, никогда, никогда-никогда не приедешь в Питер. Вот чего я хочу больше всего на свете.

— Разве?

Голос за спиной — это как удар под дых. Захотелось вдруг громко рассмеяться и хохотать до колик в животе, хохотать, пока слёзы из глаз не брызнут. Господи, ну и бред. Серьёзно?

Да и в чём, собственно, проблема?! Калужный — не причина себя накручивать. Она не будет. Да, конечно.

Слегка ободрённая, Таня глубоко вздохнула и обернулась: лучше уж быстро и сразу. Он стоял на пороге, — и когда только пришёл — гадко улыбался краешком рта.

— А мне казалось, ты не против моего общества, — Калужный насмешливо окинул её глазами и медленно расстегнул молнию бушлата. Слова острыми иголками вонзились в грудь и плечи, падая к кончикам оранжевых носков.

— Вам казалось, — быстро выпалила, собирая остатки гордости и ненавидя себя за то, что начинает краснеть.

Ненавидя его за то, что он сощурился, делая шаг в квартиру. Чувствуя себя совершенно беззащитной.

— Правда? — одним своим взглядом будто коснулся оголённых нервов, так, что по спине побежали мурашки — не липкие, а горячие. Сердце будто остановилось, и её перетряхнуло.

— Да, — едва слышно выдохнула.

Он шёл к ней медленно, а она, будто заворожённая, не могла даже двинуться с места. Слишком горячо. Ну и где тот мистер Ледышка, который всегда обдавал её холодом? Где тот, рядом с которым она боялась превратиться в айсберг? Холод, по крайней мере, давал мыслить трезво. А сейчас мозги плавились. Потому что он смотрел не сквозь — прямо на неё.

Остановился перед ковром, будто не решаясь, и посмотрел на неё из-под бровей. Будто край ковра — это какой-то рубеж. Она могла, хотела сказать ему, чтобы отошёл и не смел к ней приближаться, эти слова звенели под кожей, но взгляд, острый, горящий, заставлял губы слипаться. В мозгу кипела каша.

— Это… противно, отойдите от меня, — прошипела Таня, чувствуя, как разом рушится вся её защита, стоило только Калужному сделать шаг на белый ковёр. Ощущая, как предательский жар заливает её щёки. И неосознанно шаря руками где-то за спиной в попытке найти хоть что-то, чтобы защититься.

Уходи. Уходи отсюда.

— Противно? — его губы стали одной тонкой полоской. Ещё один шаг. Господи, да как же близко-то. Она не станет шагать назад, не станет, не станет… Ещё шаг. Так близко, что видна каждая чёрная ресница с загнутым концом.

— Отойдите, — прошипела она, не отрывая взгляд от бледного лица. Воздух в лёгких совсем закончился, и пришлось сделать шумный, судорожный вдох — а лучше бы она задохнулась. Потому что вместе с воздухом внутрь проник его запах.

И глаза у него — чёрные-пречёрные.

— Противно? Может, скажешь это, например, Завьяловой, которая стонет моё имя? — его голос терялся в нарастающем гуле внутри головы, и, когда она всё-таки нашарила рукой книгу на этажерке, было уже, наверное, поздно.

Грязно. Противно. Близко.

Быстро подтянула книгу к груди и всё-таки шарахнулась назад, потому что он, сделав ещё один шаг, наклонился к ней. За спиной была только стена.

— Ан-тон… Не лейтенант… Ан-тон… Хочешь попробовать? — в следующую секунду она почувствовала лёгкий толчок и поняла: это книга столкнулась с грудью, его и её.

— Замолчите, — предостерегающе зашептала она, сжимая пальцы на твёрдом переплёте. Услышала: в голосе её предостережения было меньше всего. Куда больше — паники. Руки у неё согнуты в локтях. Подпускают его ближе.

— О, правда? — он вскинул брови. Его дыхание — прямо на её лице. Глаза к глазам.

— Ты так боишься меня, Соловьёва?

— Ни капли, — она облизнула пересохшие губы. Твёрже. Уверенней.

— Как же, — едва слышно, хрипло — у неё подогнулись коленки — шепнул Калужный и снова взглянул на неё, а не насквозь. Прямо в глаза. Прямо в сознание.

— Нет…

— Тогда что ты трясёшься, Соловьёва? Или боишься, или хочешь...

— Замолчите, — последний выдох.

Антон Калужный. Антон Калужный. Ан-тон… Снова и снова, словно мантра.

Это всё не здесь и не с ней, потому что она такого не хочет. Не хочет этого безумства, этого тепла, не обжигающего — прожигающего кожу до мяса, этого чёрного, плавящегося взгляда, этих скул, этих рук, тёплых, мужских, его рук…