Легенда о Чёрном ангеле (СИ) - Манило Лина

Максим, блин… Я почти ничего сейчас не понимаю, но кое до чего, мне кажется, начинаю доходить умом.

Для кого-то и Спартак — человек, которого ждут и любят. Чудны дела твои, Господи. Я понимаю, что предвзята, но не могу поверить, что она поступила так с Мишей из-за Спартака.

Наши судьбы так тесно переплелись на этом отрезке жизни, связавшись в тугой узел, и от настолько странных, диких даже, совпадений голова кругом.

Алёна ещё что-то требует — визгливо, повышая амплитуду голоса с каждым вдохом и новым словом, — а у меня будто пелена перед глазами встаёт. Одно желание: вцепиться этой лохудре в волосы и вырвать с корнем, чтобы визжала и плакала. Крепко зажмуриваюсь, ожидая, когда схлынет первая гневная волна. Если я сейчас сломаю хребет Алёны о колено, это не поможет найти и спасти сына.

А о нём и о Карле мне нужно думать сейчас. Не о личной жизни этой шалавы.

— Вы меня похитили, да? — выкрикивает Алёна, уперевшись ладонями в подлокотники, но вставать не торопится, словно вокруг кресла построена защитная стена, спасающая её от чего-то, придающая сил. — Я заявлю в полицию! Меня обманули, меня украли! Я скажу Максиму! Он вас уничтожит! Где он? Что с ним? У меня телефон забрали, меня удерживаю силой. Дайте позвонить Максу! Вы не имеете права!

Она орёт, что та выпь, аж уши закладывает. В глазах, обрамлённых длинными ресницами, которыми так всегда восхищался Миша, блестят слёзы, а у меня после её слов о похищении, окончательно падает планка.

— Где. Мой. Сын? — чеканю каждое слово в короткой фразе, в которую вкладываю всю свою боль, ненависть и отчаяние последних часов. — Ты его, сука, выманила? Признавайся!

Я сама не заметила, как оказалась в нескольких сантиметрах от кресла. Алёна смотрит на меня снизу вверх, а в глазах столько всего намешано, не разобраться: и страх, и вызов, и тоска странная.

— Я не знаю! — выкрикивает, но меня уже сложно остановить.

Кладу ладони на подлокотники, вцепившись в них пальцами до боли, чтобы не вцепиться в чью-то лебединую шейку, и наклоняюсь к Алёне так близко, что наши взгляды оказываются в сантиметрах друг от друга. Слышу её прерывистое дыхание, панику в глазах рассмотреть могу.

Как бы там ни было, но эта девочка всегда старалась мне понравиться. Даже пару раз вызывалась в баре помочь, но из этой затеи ничего хорошего не вышло.

Бар… от одной мысли, что с ним сделали, к горлу подступает ком. У меня почти всё отняли, но я не позволю забрать ещё и надежду. И смысл жизни.

— Где мой сын? — повторяю тихо: так, чтобы слышала только Алёна. — Поверь, я тебя убью, если не признаешься. Я ведь не шучу.

Я редко позволяю себе ругаться на людей. Просто потому, что это не в моей природе: я добрая и милосердная, старающаяся понять всех и каждого, войти в положение любого. Но сейчас я словно превратилась в другого человека: опасную фурию, способную уничтожить всех на своём пути.

— Я ничего не знаю, я не знаю! — шепчет Алёна, а в глазах мелькает почти животный страх. — Отпустите меня, отпустите. Я ничего не знаю! Тётя Маргарита, я правда, ничего не знаю! Отпустите!

Тётя Маргарита… от этого словосочетания у меня темнеет перед глазами. Эта лохудра приходила в мой дом, ела за моим столом, смотрела на сына влюблёнными глазами, но потом решила, что дрыгать задницей возле шеста ей нравится намного больше. И ладно бы, ничего в этом такого нет — каждый выбирает свой путь и хобби по душе, но она должна была быть честной с Мишей. А иначе ведь нельзя.

— Ты ему звонила? Он по твоей просьбе ушёл из “Бразерса”? Ты в сговоре со Спартаком? Говори!

Шиплю змеёй, которой наступили на хвост, но злость и паника в равных долях плещутся внутри, отравляют, лишают рассудка.

— Я просто хотела с ним поговорить! Просто поговорить, извиниться! — выкрикивает истерически Алёна, а я еле сдерживаюсь, чтобы не съездить по её хорошенькой физиономии. Но не могу, рука не поднимется, как бы зла сейчас ни была. — Но Миша так и не пришёл! Даже не дал шанса объясниться. А я не виновата, что другого полюбила, так же случается.

Конечно, случается. И никто ведь не обязан хранить верность отношениям, которые изжили себя, но любой человек имеет право не жить в иллюзорном мире радужного мыльного пузыря. Она предала Мишу. Потому что он до последнего думал, что у них всё хорошо, а вышло всё через заднее место.

В дверь стучат, но я не оборачиваюсь. Алёна ничего не знает — или просто не признаётся, — но мне всё время кажется, что вот сейчас она расскажет, где Миша.

Я всё ещё лелею глупую надежду, что сейчас проснусь, и всё это окажется видением: страшным, муторным, но сном. И всё обязательно будет хорошо, стоит лишь очнуться, но реальность бьёт наотмашь: всё, что происходит, не плод моего воспалённого сознания, а невыносимая правда.

За спиной клацает замок, но я продолжаю нависать над сжавшейся в комочек Алёной, и мне кажется, что ни разу в жизни до этого момента не приходилось видеть кого-то более жалкого, чем эта девушка сейчас. Понимать бы, что творится в её голове, о чём она думает, но ясновидение, к сожалению, не моя сильная сторона.

Шорохи, шаги, шелест, приглушённые разговоры, но я почти ничего не понимаю. Только всё-таки нахожу в себе силы отцепиться от подлокотника и отойти в дальний угол. Обнимаю себя за плечи, зажмуриваюсь, не давая обжигающим слезам пролиться. Я не должна плакать, не имею права — не тогда, когда с Мишей могут происходить самый страшные вещи.

— Ты знала, что твой ненаглядный Максимка похитил Михаила? — слышу голос Карла за спиной, но не оборачиваюсь. — И убить его обещал. Не жалко парня, гадина? У вас же типа любовь была.

— В смысле? — удивляется Алёна, а голос вибрирует и дрожит. — Этого не может быть! Макс не мог, он хороший!

Ага. Хороший.

— Ты же, блядь, брешешь! — понижает голос Карл, а я вздрагиваю, настолько много угрозы кроется в его тоне. — Я же по глазам твоим блядским вижу, что врёшь! Он тебя ко мне в бар послал жопой трясти? Говори, а не то придушу. Впервые на бабу руку подниму, но доведёшь.

— Нет! — взвизгивает, заходясь в рыданиях. — Это не он. Я сама! Не трогайте его. Он не знал, я не говорила. — Алёна плачет, но словесный поток прорвал плотину, и даже слёзы не мешают говорить: — Он мучился, ненавидел вас. Он так мучился, а я не могла это терпеть, я люблю его. Я хотела понять, как ему помочь, убить вас хотела! Ради него, я бы на всё пошла ради него.

Мать моя женщина… дай мне сил вынести это и не свихнуться к чертям собачьим, потому что всё это уже слишком.

Дай нам всем сил выжить в этом дурдоме и не рехнуться.

— Карл… — прошу, повернувшись. — Поехали, пожалуйста. Он убьёт его, я не смогу… я не переживу. Поехали! Или я сама сейчас уйду.

Я и правда, способна сейчас уйти, потому что дышать не могу, жить не получается, когда неизвестность уничтожает. Чувствую себя выпотрошенной оболочкой, а так больше нельзя. Не вынесу.

Карл бросает на меня быстрый взгляд и за пару шагов преодолевает расстояние между нами. Молчит, лишь смотрит внимательно в глаза и протягивает бумажку.

— Что это?

— Адрес, — усмехается, потирая шею, а я принимаю из его рук клочок бумаги и несколько секунд смотрю на отпечатанные на принтере слова и цифры, но почти не разбираю их. — Фома только что принёс. Я же говорил, что всё будет хорошо.

— И что всё это значит? Что за адрес?

— Не забивай голову, — отмахивается и, обхватив жёсткими пальцами за затылок, притягивает к себе. Целует лоб, глаза: быстро, лихорадочно, словно прощается. — Мне нужно ехать, понимаешь меня?

В каком это смысле? Как это ехать?

— Нет. Куда? Подожди! А я?! — хватаюсь ладонями за широкие запястья, цепляюсь онемевшими пальцами, но Карл намного сильнее, мне его не удержать.

— Я же тебе сказал, что ты никуда не поедешь. Помнишь? Не шутил ведь. Я не стану тобой рисковать. Никогда и ни за что.

Да чтоб оно всё сгорело!

— Но… постой! Ты уходишь?

Сама не понимаю, от чего так тяжело на душе, но я не могу иначе. Внутри плавится лава, бурлит и плещется жидкий огонь, а горло сжимается от спазма. Он не имеет права оставлять меня сейчас. Не имеет права!