Молчи обо мне (СИ) - Субботина Айя

— Я уйду, если вы один раз, но убедительно скажите, что сегодня хотите остаться одна.

Мы смотрим друг на друга и оба понимаем, что ничего подобного она не скажет. Но я рад, что даже не пытается, потому что до сегодняшнего дня мне крайне импонировала ее честность. Не хотелось бы пачкать образ натужной ложью.

— Еду можно заказать из ресторана, — сдается Евгения. — Или из пиццерии.

— Вам можно? Никакой особенной диеты?

Это просто технический вопрос, уточнение, но Левитская внезапно тушуется и становится красной, как рак. Бормочет что-то вроде «да, можно, нет никакой диеты» и, извинившись, прячется в детской.

Глава сорок третья: Одиночка 

Я хочу, чтобы он ушел.

И хочу, чтобы остался.

Потому что больше, чем компания этого непонятного Луки, меня страшит одиночество, которое успело свить гнездо в каждом углу каждой комнаты моей квартиры. Я почти вижу их: затянутые черной паутиной куски, из которых торчат призрачные воронята. Если Лука уйдет, я останусь с ними один на один, совершенно вымученная последними неделями и не способная дать достойный отпор даже собственному воображению.

Я укладываю Хельга в кроватку и долго-долго рассматриваю маленькое умиротворенное личико. Он правда похож на Артема как две капли воды, и я уверена, что ничего не изменится даже спустя месяцы и годы. В конечном итоге мой Олег-Хельг превратится в ушедшего от меня мужчину, и я смогу каждый день улыбаться ему и желать спокойной ночи. В конец концов, это мое собственное противоядие.

Правда, у него есть огромный побочный эффект, против которого я еще не выработала иммунитет: чем больше я смотрю на своего сына, тем отчетливее понимаю, что его отец… Он до сих пор здесь, в моей голове. И всегда там был. Все эти месяцы я забивала свою голову всем, что попадалось на глаза или под руку, я делала вид, что живу, но на самом деле всего лишь довольно неплохо лгала сама себе.

— Твоя мама — самая настоящая слабачка, — шепчу я, трогая спрятанную в зашитый рукав комбинезона ладошку сына. Хельг даже не шевелится, так крепко и сладко спит.

А я внезапно вспоминаю, каким маленьким он был в руках Луки.

Отбрасываю эти мысли, включаю и проверяю радио-няню, но еще минуту топчусь на пороге детской не в силах выйти из убежища.

Почему он здесь? Зачем? Только ради меня?

Я не настолько наивна, чтобы поверить, будто Лука вдруг решил блеснуть приступом альтруизма. Не просто так он сказал о матери. И та женщина, носившая его ребенка — он сказал, что ее больше нет. Буквально?

Но выйти все ж приходится: в прихожей раздается писк домофона и по коротким фразам Луки я слышу, что приехала доставка.

Когда потихоньку, словно воришка, крадусь на собственную кухню, он как раз достает из пакетов аккуратно сложенную в коробочки еду.

Без пиджака, с рукавами, подвернутыми почти до локтей.

У него смуглая кожа, и это точно не загар из солярия, потому что несколько недель назад он летал отдыхать туда, где солнце, пальмы и океан. Без женщины, насколько мне известно, хотя это Лука, и Анджела скорее сцепится со сворой газетчиков, чем позволит ненужным новостям просочиться «на большой экран».

Я почему-то буквально прикипаю взглядом к этим рукам: они крепкие, жилистые, с длинными пальцами и набухшими венами. Редка поросль волосков кажется настолько естественной, что у меня ощущение, будто вместо ужина мне доставили персональное эстетическое удовольствие. Хочется заморозить мгновение, чтобы без страха провести пальцем по внутренней части предплечья, почувствовать удары сердца в этих венах.

— Садитесь, Евгения, — приказывает Лука, и я теряю наваждение момента.

Передо мной же мой Большой Б, человек, который дрессирует меня, словно собачонку, отучает делать женские глупости и всегда руководствоваться только трезвым расчетом. Он даже не смотрит на меня, как на женщину. Только как на Руку. Правую.

На тарелках мясо, рыба, гарниры из свежих овощей. И даже потрясающего вида десерты. Еды так много, что мне хочется спросить, какого мамонта он собрался откармливать. А потом вспоминаю, что Лука «разрешил себе остаться у меня на ночь» и все вопросы пропадают: то, что мы не съедим сегодня, останется на завтра.

Какое-то время мы едим в полной тишине и ни одному из нас не хочется завязывать разговор. Лука что-то листает в телефоне, а я то и дел прислушиваюсь — не плачет ли Хельг, хоть радио-няня стоит тут же, на столе.

— Подстригите волосы, — без вступления говорит Большой Б.

— Это как-то повлияет на мою работу?

— С чего вы взяли? — Он снова смотрит в телефон.

— Потому что в контракте нет ни слова о длине волос и пожеланий к прическе.

Лука лишь пожимает плечами.

И мы молча переходим к десерту.

— Что случилось с той женщиной, Лука? — не выдерживаю я. Кажется, чем больше мы молчим, тем сильнее и плотнее вокруг нас сходятся стены. Я чувствую себя загнанной в ловушку, только тигр не спешит вспарывать жертве брюхо, а с ленцой лапой вытирает с морды кровь предыдущей жертвы. — Она ушла из вашей жизни?

— Она умерла, — холодно и сухо говорит он. И машет вилкой, пресекая мои попытки заговорить: — Мне не нужно сочувствие, тем более ваше. Эта история давно превратилась в пыль, и на могиле завяли цветы.

— Почему «тем более ваше»? — не понимаю я.

— Потому что это будет выглядеть как попытка смертельно раненного утешить здорового.

— Это намек на мою незавидную женскую судьбу?

— Почему намек?

Лука делает то, что я больше всего не люблю: каким-то непостижимым образом крепко фиксирует на себе мое внимание. Обычно он проделывает такие фокусы на презентациях, когда я в очередной раз пытаюсь убедить его внедрить какое-то безумство. Но сейчас, даже на моей территории, мне все так же неуютно. Если не сказать совсем не по себе.

— Я вполне прямо об этом говорю, Евгения. — Он кивает на почти не тронутый мной кусок тирамису. — Не вкусно?

— Вкусно, — рассеянно отвечаю я.

— Боитесь растолстеть?

— Нам обязательно обсуждать мою физиологию? — вспыхиваю я.

И вдруг осознаю, что на самом деле он ведет себя так же, как обычно: все те же замашки авторитарного начальника, те же попытки контролировать даже то, как я дышу, и те же методы дрессировки. Почти уверена, если с честью выдержу моральную порку, меня ждет «лакомство» в виде похвалы.

Именно так мы с ним и общаемся в рамках деловых отношений, просто сейчас тематика разговора сменила вектор.

Дело вовсе не в Луке.

Дело во мне.

Я просто отвыкла от мужчины. Забыла, каково это — когда обо мне заботятся, когда говорят «я знаю лучше, женщина». Забыла, как кто-то ругает меня за то, что я снова вышла из дома без шарфа или забываю есть продукты с железом.

— Ешьте тирамису, Евгения, — командует Лука, и я послушно отламываю ложечкой край восхитительного десерта. — Могу я воспользоваться душем?

Мой кивок он принимает как должно, даже не пытается поблагодарить.

Я съедаю еще пару ломтиков десерта, а потом прячу еду в холодильник и мою посуду.

В моем душе шумит вода, пока я быстро навожу порядки на кухне.

Это странно. Так же абсурдно для меня, как вторжение марсиан.

А когда через пару минут Лука возвращается, я понимаю, что руки были только малой долей красоты.

У него абсолютно идеальное тело: не куча объемного мяса, но рельеф и мышцы. Небольшая поросль на груди практически незаметна, но ближе к пупку дорожка волос темнеет и струится за пояс модных, низко сидящих на узких бедрах брюк.

На этого мужчину хочется смотреть.

Разглядывать, как предмет искусства.

А еще лучше — выставить за дверь.

— Я оставил рубашку в стирке, — бросает Лука, на ходу ероша волосы полотенцем. — Справитесь с ней?

Мой ответ тонет в громко писке домофона.

На часах еще нет и восьми, но я все равно не представляю, кто может прийти ко мне в такое время, да еще и без предупреждения. Обычно только сестра заявляется сама по себе, но она вернется со своего тропического семинара только на следующей неделе. Судя по восторженным фото и сообщениям, которые она шлет по сто раз на дню, выгнать ее оттуда не способен даже тропический шторм на пару с торнадо. А мне даже немного не по себе, что в своих попытках оградиться от боли и предательства, я выставила за порог почти всех подруг. И в такой важный для меня момент — важный для любой женщины — в моей жизни оказался человек, которому там не место, но не оказалось ни одного близкого человека.