Соперничество сердец (ЛП) - Одетт Тессония

— Я больше не хочу играть с ней в эту игру, — признаюсь.

— Тогда и не играй. Попроси ее прекратить пари. А потом скажи, что ты к ней чувствуешь.

— Что я чувствую, — фыркаю я. — Я и сам до конца не понимаю, что чувствую. Да и важно ли это? Мне нужно выиграть этот контракт, Зейн.

— Ты правда думаешь, что победа в пари — лучший путь к этому?

Я пожимаю плечами:

— Самый надежный. Ты ведь сам видишь, насколько она популярна. Я больше не могу обманывать себя: по продажам я не выиграю.

— Но сможешь ли ты выиграть пари? Сможешь ли заставить себя сделать то, что потребуется?

Желудок снова сжимается. Зейн знает обо мне все. Он знает, почему я больше не играю в театре. Знает, что я не способен на близость с теми, кто мне не интересен. И хотя по условиям пари все, что от нас требуется, — это одно физическое взаимодействие, формальное. Всего лишь поцелуй. Но я бы снова принудил себя к тому, чего на самом деле не хочу — к тому самому, против чего сам же и предостерегал Эдвину.

Но если я это сделаю, получу контракт.

Смогу покрыть долги. Те горы счетов, что мы накопили после смерти Лидии — за лечение, что не смогло ее спасти. Эти долги легли на Кэсси. Не на меня — я не был ей родней. А Кэсси была ее единственной кровной родственницей.

Я бы освободил Кэсси от этого бремени. Она смогла бы сосредоточиться на жизни. Учиться в колледже. Строить будущее. Пока еще не поздно.

Почти достаточно, чтобы заглушить пустоту в груди. Почти.

— Ты ведь нравишься Эдвина, — говорит Зейн. — Сильнее, чем ты готов признать.

— Возможно, — признаю я. — Но письмо Кэсси напомнило мне, насколько опасна может быть любовь к человеку.

Лицо Зейна меняется, наполняясь сочувствием. Настолько острым, что могло бы пронзить грудную клетку. Он разворачивается ко мне, садясь на стол боком:

— Дорогой, Эдвина — не Лидия. И не Кэсси.

— Но она все равно хрупкая, — вздыхаю я. — Ей нужен тот, кто не сломает ее.

История, которую она рассказала мне вчера вечером — о прошлом, о Деннисе, этом ублюдке Фиверфорте, — напомнила мне об этом. О том, как легко человека можно разбить, если быть с ним неосторожным.

Дело не только в том, что у людей короткая жизнь. Или что их могут косить болезни, которым фейри не подвержены. Мы, фейри, открыли настоящее чудо — если человек состоит в близких, любовных отношениях с фейри, продолжительность его жизни увеличивается. Трудно сказать, насколько, ведь до объединения острова двадцать четыре года назад такие пары почти не существовали. Но пока что это доказанный факт.

Как и обратное. Пренебрежение тоже влияет. В худшую сторону.

Выражение лица Зейна становится жестким.

— Ты не твой отец.

Я сглатываю:

— Именно поэтому я делаю все возможное для Кэсси.

— Кэсси бы не захотела, чтобы ты…

— Я пообещал.

— Она просила тебя об этом?

Я качаю головой:

— Неважно. Она моя сестра. Я должен дать ей ту жизнь, которой она заслуживает. Ту, что у нее была бы, если бы мой отец не подвел ее мать.

— Ты не сможешь нести эту ношу вечно.

— И не придется. У Кэсси нет вечности.

Зейн открывает рот… но так ничего и не говорит. Он знает, что я прав. Мы уже вели этот разговор. Сколько бы раз Зейн ни пытался меня переубедить — правда остается прежней: Лидия начала болеть сразу после того, как от нее ушел мой отец. Ее иммунитет был слаб от рождения, но пока отец был рядом, она была здорова. Он любил ее — и этой любви было достаточно, чтобы поддерживать ее тело. Чтобы она могла жить.

Потом я уехал учиться в университет, убежденный, что все будет хорошо. Что отец остепенился, оставил в прошлом свою ветреность и привычку убегать. Что он любит Лидию достаточно, чтобы остаться с ней. Что он считает Кэсси своей дочерью — пусть и не по крови — так же, как я считал ее своей сестрой. Что он не уйдет.

Когда я вернулся домой после выпуска, отца уже не было. А Лидия умирала. И все, что я мог для нее сделать, — это дарить цветы. Моего присутствия было недостаточно. Не так, как его.

И для Кэсси — тоже.

Кэсси — полностью человек от рождения с той же болезнью, что и у Лидии. Той же слабой иммунной системой. Той же упрямостью.

Я не могу продлить ей жизнь, как мог бы фейри, связанный с ней любовью.

Но я могу дать ей достойную жизнь. Какая бы короткая или длинная она ни была.

Зейн тяжело выдыхает и встает со стола.

— Ты был другим, — говорят он, не глядя на меня.

— Когда?

— На этой неделе. У тебя в глазах появился свет, которого я давно не видел. Там была любовь.

Слово «любовь» отзывается в груди тупой болью.

— Потому что я забыл, что важно на самом деле.

Зейн качает головой. На его губах появляется грустная улыбка. Он отворачивается.

— Нет. Думаю, ты как раз вспомнил, что важно. Надеюсь, ты вспомнишь это снова.

После того, как автограф-сессия заканчивается, и крыша пустеет от гостей, я все-таки решаю посмотреть на Эдвину. Последние пару часов я намеренно избегал ее взгляда, но теперь позволяю себе задержаться на ней и вижу, как свет шарообразных фонарей цепляется за рыжие пряди ее волос и линзы очков. Она как раз заканчивает складывать оставшиеся книги в ящики, но замирает, когда наши глаза встречаются.

Она улыбается неловко. Мы оба сегодня получили дурные вести, и, похоже, ни один из нас не знает, как теперь вести себя друг с другом. И подумать только, насколько все было проще прошлым вечером. Или хотя бы утром, когда я улыбался ей из-за газеты и замечал, как на ее щеках появляется румянец.

Я отгоняю эти мысли прочь и собираю всю волю, чтобы сделать то, что необходимо.

Засунув руки в карманы, я неторопливо иду к ее стороне крыши и останавливаюсь у низкой ограды за ее столом. Эдвина подходит ко мне. Несколько долгих мгновений мы просто смотрим вдаль на темные улицы внизу и яркие огни центра города.

Она первой нарушает молчание:

— Здесь, в этом районе, спокойно, и все равно красиво.

— Да, — говорю я, поворачивая лицо к ее профилю. — Красиво.

На ее губах появляется мягкая улыбка. Она встречает мой взгляд. Я вынимаю руки из карманов, и она опускает глаза, замечая это, и будто бы пододвигается чуть ближе. Когда она вновь поднимает взгляд, ее рука медленно тянется ко мне, и наши мизинцы едва касаются. Осталось всего ничего, чтобы сжать ее ладонь в своей, как прошлой ночью. Еще одно движение, и я бы снова поцеловал ее. Сказал бы вслух то, на что не хватило смелости тогда…

Я делаю почти незаметный шаг назад.

— Эдвина.

Она вздрагивает и нервно проводит руками по юбке, словно не пыталась дотронуться до меня:

— Да?

— Давай отменим наше пари, — выпаливаю я, пока не передумал. — Откажемся от карт-бланша. Мы больше не можем позволить себе играть в эту игру.

Ее лицо замирает, взгляд цепляется за мой. А потом глаза прищуриваются, и в улыбке, что секунду назад была такой теплой, появляется холод:

— А как же «пожалуйста, используй меня скорее»?

И вот я снова будто в той самой кабине лифта. Ее тело прижато ко мне, мой член упирается в ее бедро, а я шепчу ей эти слова. Сердце начинает колотиться при одном воспоминании. Я хочу сказать, что она все еще может использовать меня — и не только использовать. Что, может, стоит рискнуть и влюбиться в меня, так же, как я влюбляюсь в нее. Но если она влюбится… я утону окончательно. А если я утону, пути назад уже не будет. А мне нужно вернуться.

Нужно остаться на земле, где безопасно. И для нее, и для меня.

Мой голос звучит напряженно, когда я произношу следующую правду:

— Мы не можем так дальше. Игра в соблазнение и саботаж была прекрасной и приятной отвлекающей иллюзией, но, если мы продолжим, я так и не смогу вырваться вперед. Ты знаешь, как сильно мне нужна эта победа.

Ее лицо смягчается, и на миг мне кажется, что она понимает. Но потом черты застывают в маске, которую я знаю, как свои пять пальцев. Ее упрямая, боевитая гордость. Она отступает на шаг, скрещивает руки на груди, будто пряча сердце.