Виолончелист (СИ) - Монакова Юлия

В восемь часов утра Макс стоял на платформе Московского вокзала и поёживался от февральского морозца. Ну, вот он и дома… здравствуй, Питер.

Возникло ощущение, что он не был здесь целую вечность, хотя прошло-то всего несколько суток: сначала коцерт в Вене, а потом — столичный вояж. Просто в этот короткий временной отрезок вместилось столько событий и эмоциональных потрясений, что Макс чувствовал себя другим человеком — не тем, который уезжал из Петербурга четыре дня назад.

Такси домчало его до дома, и в половине девятого Макс уже звонил в дверь собственной квартиры, мечтая о горячей ванне и чистой постели. Мать открыла — и предсказуемо обалдела.

— Максик… — растерянно залепетала она, окидывая его взглядом, в котором плескались ужас, шок и неверие. — Что с тобой? Я тебя никогда таким не видела… Ты что, напился? Как ты мог, как тебе не стыдно?!

— Может, это и ужасно, но не стыдно… — привычно отшутился он, устало снимая пальто. — Мам, без паники. Я уже большой мальчик, мне двадцать пять годиков. Ну, перебрали накануне со знакомым. Ничего страшного не произошло.

— Ничего страшного?! — она скрестила руки на груди и осуждающе покачала головой. — Да ты в зеркало на себя взгляни! Самому-то не противно?

— Противно, мамуля, — со вздохом признался он. — Я сам себе омерзителен. Всё? Этого достаточно, чтобы ты поверила в моё искреннего раскаяние, или для пущего эффекта следует встать на колени?

Мать сжала губы в тонкую полоску, не одобряя этого паясничанья, но и не желая раздувать скандал. Макс повесил пальто и направился к себе.

— Завтракать будешь? — сухо поинтересовалась она ему в спину. Сын отрицательно качнул головой.

— Нет, я спать… — однако перед входом в свою комнату вдруг притормозил, словно внезапно вспомнив о чём-то, и обернулся.

— Помнишь то лето, когда я уехал в Лондон? — спросил Макс.

Мать растерянно кивнула:

— Да, конечно.

— Лера тогда приходила к тебе с разговором… Почему ты мне ничего не сказала?

Она изменилась в лице.

— Лера… — выговорила она язвительно. — Опять — Лера… Ты что, виделся с ней в Москве? И из-за этого напился?

— Сначала ответь на мой вопрос. Почему ты не рассказала мне о вашей встрече?

Мама пожала плечами.

— А смысл?.. Она тогда для себя всё уже решила, как мне показалось. То, что она пришла ко мне за советом, было простой формальностью. Что бы я ей тогда ни сказала — это не изменило бы её решения.

— И тем не менее, ты посоветовала ей расстаться со мной. Точнее — оставить меня…

— Повторю: она для себя всё уже и так решила, — спокойно возразила мать. — Поэтому я честно сказала ей то, чего бы хотела сама. А хотела я, действительно, только одного: чтобы она оставила тебя в покое и не мешала твоей учёбе.

Макс закусил губу, борясь с поднимающимся изнутри недоуменным протестом.

— Мам… почему ты её так ненавидишь?

Она горько усмехнулась.

— Ненавижу? Да бог с тобой, Максик, и в мыслях не было. Ненависть — слишком сильное чувство. Я не могу сказать, что в восторге от Леры, но у меня нет к ней ни ненависти, ни даже простой неприязни. Целеустремлённая девочка, с сильным характером, упёртая, гордая… Меня она не устраивает лишь в качестве пары для тебя.

— Но почему? Блин, почему?! — воскликнул Макс.

— Потому что тебе с ней плохо, я же вижу, — мягко сказала она. — Ты вбил себе в голову, что любишь её… ладно, ладно, — заметив его взгляд, полный праведного негодования, поправилась мама, — может, даже не вбил, а действительно любишь. Но это чувство тебя разрушает, неужели ты сам не видишь, не понимаешь? Влюблённые люди летают, как на крыльях. А с ней ты постоянно напряжён, будто сидишь на вулкане. Я не верю, что вы будете счастливы, — помолчав, добавила она. — Пойми, я от души желаю тебе счастья, но в счастье с Лерой — не верю… Она просто высосет из тебя всю жизнь по капле.

— Не высосет, — отрубил Макс. — Она вообще выходит замуж за Андрея.

Маму, как ни странно, даже не особо удивила эта новость.

— Ну, может, у них всё получится…

— Значит, в их совместное счастье ты веришь? — язвительно спросил он.

— Да пойми, Максим! Ты — мой сын, и, какой бы замечательной ни была Лера в твоих глазах, для меня только ты всегда будешь на первом месте. Ты — и твоё благополучие. Или ты станешь обвинять меня в том, что я думаю о тебе больше, чем о Лере? А почему я обязана о ней думать?!

— Я не обвиняю тебя, мама… — выдохнул он устало. — Просто… так глупо всё получилось. Вся моя жизнь — одна сплошная глупость.

— Не говори так! — запротестовала было она, но Макс покачал головой.

— Твой внук сейчас, наверное, уже ходил бы в первый класс, — проговорил он тусклым голосом и, отвернувшись, проследовал в свою комнату, уже не видя, как побледнела мать, как она поспешно зажала себе рот ладонью, чтобы не напугать Макса нечаянным вскриком.

Достав виолончель из футляра, он долго и задумчиво смотрел на неё.

Затем, словно в каком-то забытьи, чуть оттянул одну струну. Подумал — и потянул сильнее, чувствуя сопротивление и резь в подушечках пальцев. Внезапно разозлившись, Макс дёрнул изо всех сил — и струна лопнула со странным печальным звуком, похожим на стон.

А Макс уже словно сорвался с цепи, принимаясь дёргать одну струну за другой: вторую, третью, четвёртую… Они поддавались не сразу, до крови резали ему пальцы — казалось, что струны глухо рыдают, отчаянно цепляясь за колки, прежде чем порваться.

Виолончель плакала, а сам Макс, уродуя её в приступе какого-то злого и отчаянного бешенства, упорно молчал. Он не проронил и слезинки, только тяжело и взволнованно дышал, точно мстил за что-то… и опомнился лишь после возгласа матери:

— О господи, Максим, что ты творишь?!

Она стояла в дверях его комнаты и с ужасом взирала на этот акт вандализма. Переведя взгляд на руки Макса, на его окровавленные пальцы и ладони, мама и вовсе схватилась за сердце.

— Да что с тобой, мальчик мой, ты что, с ума сошёл?

А ещё через мгновение словно прорвало плотину — он затрясся в рыданиях у матери на груди, беспомощно повторяя бессмысленную, непонятную, странную фразу:

— Она — не моя любимая женщина… не моя любимая женщина… не моя… — и непонятно было, говорит он сейчас о Лере или о своей виолончели.

Маме пришлось возиться с Максом, как с младенцем — успокаивать и утешать, утирать слёзы, затем отвести в ванную, чтобы он умылся, и обработать его израненные пальцы, а потом напоить крепким сладким чаем и уложить в постель, подоткнув с обеих сторон одеяло, как в детстве. Она была очень напугана этой вспышкой, но старалась, чтобы голос звучал спокойно и ласково.

— Ты просто устал, — говорила мама, поглаживая его по голове, — просто устал, Максик… поспишь — и тебе сразу станет легче, вот увидишь.

Он благодарно прижался щекой к её ладони.

— Прости меня, мама… Наверное, это не слишком приятно — быть матерью взрослого, похмельного, небритого и рыдающего мужика? Не представляю, как ты справляешься.

Она засмеялась, обрадованная этой неуклюжей шуткой — значит, его потихоньку стало отпускать…

— Для меня ты всегда маленький, даже когда небритый и похмельный, — с нежностью произнесла она. — Помнишь, когда ты только начинал учиться играть на виолончели, то так смешно и сосредоточенно вытягивал губы трубочкой, пытаясь услышать, попал ли в ноту?.. Я теперь всегда вспоминаю об этом, когда мне хочется на тебя разозлиться.

— Вот так? — Макс сложил губы в трубочку, будто собирался засвистеть. Мама снова засмеялась и любовно взъерошила его тёмные густые волосы.

— Всё будет хорошо, мальчик мой. Всё у тебя будет хорошо…

Глава 25

Италия, месяц спустя

Макс обожал Италию и итальянцев, и они платили ему тем же — с искренней национальной непосредственностью, со всем пылом своего буйного темперамента, столь близкого темпераменту самого Макса.