Купи меня (СИ) - Майер Жасмин

— Секрет моего очарования подгоревшие омлеты и мэйн-кун… Старина Чарльз, можешь себе представить? — кот мурлыкнул и, нисколько не сомневаясь в своей неотразимости, стащил когтем еще кусок омлета. — Ладно, давай дальше. Тем более, я вижу кое-что интересное. «Позы»! Что не так было с позами для секса, правильно же я понимаю? Или это какие-то другие позы? Почему вначале галочек нет, а потом есть? В чем я облажался?

— Ты обозначил правило «секс только сзади». А потом сам его нарушил, когда позволил мне быть сверху.

— Черт, да… Сзади. — Грант в задумчивости стучит пальцем по картонке. — Прости за то, что поначалу я… использовал тебя ради собственного удовольствия. И выбирал такие унизительные позы…

— Некоторые были огонь, — отзываюсь. — Но ты и не мог поступить иначе. 

— Да, я слишком запутался тогда в своих чувствах. У меня же не было такой картонки. Это бы многое упростило.

Смеюсь и снова целую его.

— Что там осталось? Какая последняя графа?

— «Поцелуй»… 

Провожу ногтем по графе с прочерком.

— До вчерашнего вечера мы ни разу не целовались. Но сегодня у тебя… Семь из семи, Адам Грант. У меня «Бинго». И это значит, что я тебя люблю.

Грант смотрит на меня, а потом валит на спину, нависает сверху, обжигая аквамариновой бездной.

— Ты такая же сумасшедшая, как и я, Джеки. «Бинго», кто бы мог подумать… И, кстати, ты нарушила правила игры. Если у тебя «Бинго», об этом надо сообщать громко, чтобы все игроки могли тебя расслышать.

— Что?! — смеюсь в голос. — Какие еще правила? Это мои картонки! И правила тоже мои!

— А ну кричи! Чтобы все слышали! И знали, что ты моя!

Набираю полные легкие воздуха и ору изо всех сил:

— БИНГО!!!

От моего вопля даже Чарльз пулей вылетает из спальни и матерится кто-то из соседей, чьи квартиры граничат с квартирой Адама. Грант смеется в голос, и я вместе с ним.

— А теперь еще раз, — просит он.

— Не буду!

— Скажи еще раз, что означает твое «Бинго», — шепчет он, наклоняясь к моим губам.

— Я люблю тебя, Адам.

— А я люблю тебя, — отзывается он и снова целует.

Эпилог

Накрыв пищевой пленкой, убираю оставшиеся после поминальной службы тарталетки в холодильник. Мама не просила о помощи, но я не могу сидеть сложа руки. Впервые за эти годы я вернулась в этот дом и этот город, из которых, так и не найдя поддержки, давным-давно сбежала.

Слышу, как мама прощается с последними гостями, после дом наконец-то опустел. 

Сегодня мы похоронили Лану. 

Последние свои дни она прожила у мамы. Болезнь немного сблизила сестер, но я не могла отделаться от мысли, что мама пошла на этот шаг и стала сиделкой для своей родной сестры исключительно ради наследства, которое Лана обещала ей оставить. Мама, конечно же, возмущалась, что это «грязные деньги», но никогда не говорила о том, что они ей не нужны.

Хотя об этом я знаю только со слов тетушки. Я до последнего поддерживала с Ланой связь по телефону, а приехала только в последний момент, когда стало ясно — что дни ее сочтены.

Лана не сердилась на меня, хотя мама не понимала моего поведения. В привычной ей манере она спрашивала, какие такие важные дела держат меня в городе, когда родная тетя находится при смерти?

Я не стала говорить ей, что делала все, чтобы у меня вообще появилась возможность снова вернуться в этот город, на эту улицу и не забиться в панической атаке прямо на пороге ее дома. Как и в тот вечер, когда, шатаясь, я пришла домой, так и сейчас, мама не считала, что пережитое насилие причинило мне такой уж большой душевный урон. 

«Тебя ведь даже не изнасиловали!»

Она всегда измеряла произошедшее со мной по какому-то одному ей ведомому мерилу, и только она одна знала, какое насилие стоит жалости, а какое — нет.

— Что ж, думаю, все прошло хорошо. — Мама заходит на кухню, надевает передник и встает возле раковины с грязной посудой. — Вот и проводили по-человечески, теперь никто и слова кривого не скажет.

Она все еще живет под страхом: «Что подумаю другие», но я, благодаря личной терапии, могу принять это.

Не смириться. 

И не простить.

Оказалось, что принятие еще не означает прощения. С этим я могу жить дальше. 

Но потребовалось куда больше времени, чем я предполагала вначале, чтобы найти равновесие внутри себя. Иногда я срывалась и бегала, как подстреленная, до изнеможения. Однажды Грант подарил мне беговую дорожку, чтобы не переживать, если вдруг мне приспичит бегать ночью.

О моих заслугах и достижениях знает только Адам. Он моя опора, поддержка и жилетка. Единственный друг, лучший любовник и моя настоящая вторая половинка.

Я так и не познакомила его с мамой. Может, это произойдет сегодня, когда он приедет за мной. 

— Ну кто так ставит продукты в холодильник? — закончив с посудой, мама принимается перекладывать с полки на полку формы для выпечки, которые до этого туда поставила я.

В ее глазах я все делаю не так, и это не изменилось. Изменилось только мое восприятие. Хотя у меня все еще остались к ней вопросы. Много вопросов. Но вряд ли она когда-нибудь ответит.

— Какие планы дальше? Чем займешься, раз агентство Ланы теперь закрыто? Ты ведь уже думала о том, чтобы найти себе приличную работу?

Для мамы все просто. Надо всего лишь найти приличную в глазах других работу, а дальше жизнь наладится. Она говорила мне это по телефону еще в те дни, когда я только переехала вместе с Ланой в ЛА. Ничего не изменилось и теперь.

Окна нашей кухни по-прежнему выходят на улицу, по ту сторону которой все так же возвышается точная копия нашего дома. Не знаю, если Сэм по-прежнему живет там. Слава богу, на поминки, куда мама приглашала всех соседей, он не явился.

Этот дом — как финишная лента, которую я пересекла, оставив позади все желания, мечты и надежды. Теперь я пытаюсь заново их вспомнить. Понять, о чем я когда-то мечтала и чего вообще хотела в жизни, когда только заканчивала школу.

— Пока не знаю.

Мама закатывает глаза и выключает кран с водой. Это знак — меня ждет отповедь.

— Позволь мне дать тебе совет, хотя ты вряд ли станешь слушать…

Нотки ее тона слишком знакомые, слишком болезненные для меня, и я медленно, но верно соскальзываю в панику, как вдруг тишина за окном взрывается полицейскими сиренами. Слышен визг шин, и пустую улицу перед соседним домом вдруг заполняют десятки автомобилей.

— Что такое? Что происходит? — удивляется мама. 

К дому высыпают полицейские в форме и люди в строгих темных костюмах.

Выхожу следом за мамой на улицу. Другие соседи, заинтересовавшись шумом, тоже подтягиваются. Толпа ахает, когда из дома выводят полуодетую девочку. Ее шатает, а ноги заплетаются.

— Ай, ай, ай! Какой скандал, — сокрушается мама, прижав руки к лицу. — Куда ты? — только и спрашивает она, когда я, при виде оживления возле двери, начинаю пятиться.

Слишком хорошо понимаю, кого из дома выведут следующим.

Прошедшие годы никак не изменили его. Сэм по-прежнему не похож на маньяка, от которого следует держать детей, как можно дальше. С заломленными полицией руками, Сэм выглядит скорее нелепо. При виде его бесцветной футболки, засаленных волос и удивленного, даже обиженного, как у ребенка, выражения лица, никогда не подумаешь, что полиция не ошиблась и зяла того, кого надо.

— Должно быть, это какая-то ошибка, — долетает до меня разговор соседей. 

Не могу устоять на месте. Земля под моими ногами снова горит. Хочу сорваться и бежать, вниз по улице, мимо подстриженных лужаек, ухоженных домов и других вышедших на шум соседей. Они не поверят в это до последнего, даже когда ему предъявят обвинения. 

«Мы и подумать не могли, что он на такое способен!»

Пячусь, как рак, и по неаккуратности налетаю на офицера полиции. Он ловит меня за руки, но те дрожат так сильно, что это не укрывается от его внимания.

— Не волнуйтесь, мэм, — козыряет он мне. — Должно быть, у вас тоже есть дети? Он больше не сможет никому навредить.