Мой желанный враг (СИ) - Сокол Елена

Я медленно сжимаю вилку в пальцах. На скулах Марка, возвращая холод в пристальный взгляд, играют желваки.

- В общих чертах, - тихо отвечаю я.

- Я считаю нужным рассказать вам. – выпрямляется он и промокает свои красивые, пухлые губы салфеткой. – Этот дом принадлежал моим друзьям. Полгода назад они погибли. – Его пальцы сжимаются в кулаки. – Это я… виноват в их смерти, но мальчика взял себе не поэтому. Я даже рад, что ближайший родственник отказался от опекунства над ним, потому что никто не подарит Ярославу лучшей жизни, чем я. Искренне в это верю.

Дыхание рвёт мою грудную клетку на части. Ощущение такое, будто я сейчас не выдержу и взорвусь. «Да как он смеет?! Сволочь!» - кричит мой мозг, и я стараюсь не отразить этот крик на своём лице. Мои пальцы начинают мелко дрожать.

- Возможно, это покажется вам странным, но я попрошу вас не заходить в комнату хозяев на втором этаже. Для меня важно чтить память о них, Софья Андреевна, и я хочу, чтобы вы поняли мою просьбу правильно.

- Я понимаю. – Хрипло шепчу я.

Мне кажется, что его взгляд вытесняет всё пространство между нами. Кроме этого взгляда ничего больше нет.

- Я рад, что Ирина вас нашла, и надеюсь, что мы с вами поладим.

Упоминание Ирины почему-то задевает меня. Это вертихвостка однажды была в моей комнате, и Анна рассказывала об этом сегодня. И вообще, она чувствует себя в этом доме как хозяйка, и меня это выводит из себя. И…

- Она ваша девушка? – Вдруг выпаливаю я.

- Кто? – Удивляется Марк. На его лице такое выражение, будто этот вопрос его оскорбляет. – Ирина Валерьевна? – Он разом сникает, на его лбу появляются продольные складки. – Нет, у меня не может быть никакой девушки, Софья Андреевна. – Тихо говорит он и встаёт.

После ужина я возвращаюсь к себе. Долго хожу из угла в угол, а затем ложусь в постель. Моё сердце стучит, как заведённое, дыхание никак не хочет приходить в норму.

Я опять словно в паутине: из его запаха, из его слов, из взглядов, из улыбок. Он как сильнейший наркотик, из плена которого невозможно выбраться. Ты понимаешь, что он разрушает тебя, но хочешь ещё и ещё. Ненавидишь его всеми фибрами своей души и мечтаешь о новой дозе. Ощущаешь себя слабым, жалким и безвольным, но с радостью снова и снова отдаёшься его власти.

Это замкнутый круг.

Я не хочу. Не хочу. Не хочу так!

Закрываю глаза и слышу его тяжелые шаги по коридру. Они замедляются и, наконец, стихают – возле моей двери. Я перестаю дышать, ожидая, что Загорский сейчас постучит или войдёт совсем без стука, я почти верю, что это сейчас произойдёт, но этого не случается.

Я слышу его дыхание по ту сторону дверного полотна, слышу биение собственного сердца в тишине комнаты, весь мир замирает в ожидании, а потом он… просто уходит.

И я проваливаюсь в сожаление и в чувство вины. Я должна его ненавидеть, но жалею, что он ушёл! Внутри меня осторожно растёт радость, что он приходил, но она тут же сменяется грустью, что он приходил не ко мне, а к Софье… И, наконец, я вновь ощущаю ненависть: ему всё равно с кем, лишь бы утолить свою похоть, ведь он просто зверь!

Марк

Я просматриваю в кабинете файлы видео, на которых новая няня играет с Яриком. Меня завораживают эти короткие фильмы. Со мной она держится сдержанно, а с ним будто расцветает. Её лицо светится, глаза искрятся. Она словно приоткрывает какую-то завесу внутрь себя, невидимую для посторонних.

Я закрываю файлы, встаю с кресла и нервно подхожу к окну. Мне неуютно от самого себя. От того, что чувствую, от того, что пялился на неё сегодня на кухне. От того, что впервые за полгода почувствовал к кому-то интерес, захотел провести вместе время, поговорить. За то, что улыбался ей.

Я будто виноват перед тем, кого уже нет…

Спускаюсь во двор и закуриваю.

Иду вдоль дорожек, выпускаю из вольера пса. Тот бодает меня лбом в руку, путается в ногах и сопровождает до клумб, где я срезаю самые лучшие цветы. Ещё какое-то время мы сидим с ним в вечерней мгле, смотрим на верхушки сосен, считаем появляющиеся на небе звёзды и дрожим от пронизывающего ветра.

А потом я прощаюсь с Графом и захожу в дом.

Поднимаюсь наверх и вхожу в её комнату. Убираю старые цветы, ставлю на стол новые. Беру книгу, открываю на том месте, где она заложена яркой закладкой и пробегаю глазами по странице. Вот что было в её мыслях, когда она ещё была жива. И меня радует возможность погрузиться в них и хотя бы частично понять и почувствовать их.

Я нетвёрдым шагом подхожу к шкафу. Вещи Вика давно убраны подальше, а её висят на прежнем месте. Я открываю створку, и меня сбивает с ног от любимого запаха. Впиваюсь головой в ряды тряпок и вдыхаю его, вдыхаю. Безысходность и невозможность всё исправить в очередной раз режут меня, словно острым ножом, но мне нужна эта боль, лишь она доказывает, что я всё ещё здесь. И что я нужен моему сыну.

В тот день, когда мне хотелось уйти следом за ней, именно его плач остановил меня, он подарил мне надежду.

Я медленно опускаюсь на колени, глажу пальцами подол её платья и прислоняю его к лицу.

- Прости. Прости меня…

Глаза жжёт от слёз, а дыхание с болью застревает в горле.

Я встаю, срываю с вешалки это платье, сажусь в кресло-качалку и прижимаю тонкую, нежную ткань к груди. Эта жалкая тряпка не вернёт мне Полину, но мне так хочется в это верить, что я готов подписать договор хоть с самим Сатаной, лишь бы почувствовать её рядом, увидеть, услышать её голос. Чтобы хоть на минуту почувствовать и себя живым.

- Знаю, что это невозможно, - тихо шепчу я, прижимая ткань платья к своей щеке, - но я всё ещё жду, когда ты вернёшься, Полина.

И закрываю глаза.

42

Полина

Я просыпаюсь в мокром поту. Встаю, прислушиваюсь к радио-няне: тихо. Смотрю на часы – пять утра. Поднимаюсь с постели, надеваю линзы, брюки, рубашку, выхожу в коридор и бреду в ванную.

В доме тихо.

Я вспоминаю те дни, когда бродила здесь с огромным животом, мечтая, что скоро обниму своего сына. Вспоминаю, как пекла печенье, как сидела в саду под раскидистой яблоней, как читала книги и старалась не думать о том, что ношу ребёнка, не зная, кто его отец.

Мне было до такой степени стыдно перед Виком, перед собой и перед всеми, кто нас окружал, что моя беременность и не могла протекать нормально. Я словно носила в себе бомбу с часовым механизмом. Представляла, как мой сын родится, и Вик всё поймёт.

Они с Марком слишком разные, чтобы можно было хоть чуточку сомневаться. Я думала, что Воскресенский вышвырнет меня с младенцем из дома сразу, как увидит его.

Я встаю под струи воды и закрываю глаза.

Вспоминаю роды. Тот момент, когда мне показали моего ребёнка. В маленьком, красном, заплывшем комочке трудно было не узнать черты Загорского: я сразу узнала. И его нос, и губы. И только потом, в палате, когда отёчность с лица Ярика сошла, я поняла, что черты Марка ещё не так очевидны. Мой сын был похож и на меня, и на тысячи других младенцев: губки бантиком, светлые волосы, пока ещё светлые глазки.

Я отметала в тот момент любые мысли о своей обречённости. Старалась не думать о том, что спустя год их схожесть с Загорским станет для всех очевидной, а спустя десяток лет – несомненной. Стоило мне только подумать о той блондинке, которую я застала в его квартире, как понимание того, что я ему не нужна, выходило на первый план.

Я делаю воду горячее и вспоминаю тот момент, когда Вик в первый и последний раз посмотрел на ребёнка.

Трудно сейчас сказать, понял он, или нет. Скорее всего, не понял. Но я тогда выдохнула. Эгоистично, подло, облегченно выдохнула, радуясь тому, что повешу на шею супруга чужого малыша. Мне тогда трудно было соображать трезво, я просто искала очередную отсрочку для приближающейся беды.

Я выхожу из ванной, бросаю взгляд в зеркало.

Шрам на груди напоминает о пуле, которую всадил в меня отец моего ребёнка. Я кутаюсь в полотенце и думаю о том, что моё разоблачение уже не за горами. Нужно действовать, нужно хвататься за любую возможность, нужно бежать.