Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя

— Кира, скажи ему.

— Уже можно? — улыбается она с облегчением.

— Скажи сейчас, пока он еще может слышать.

Я сказал ей, что люблю, но на самом деле, я осознаю это чувство только сейчас: ярко, сочно, пока Косточка идет ко мне уверенным шагом. Становится рядом, чуть-чуть заходя за спину, где ей самое место — сейчас и на всю жизнь.

— Я его не отшивала, — говорит Кира. Морозов сопит, тянет носом, словно ублюдок, который вдруг понимает, что вместо подарка ему под елку положили большой резиновый хер. — Я сказала ему «да».

Флешбек: Кира

Две недели назад…

Я не помню, как ловлю такси: кажется, просто выбегаю на улицу и машу рукой всем проезжающими мимо машинам. В голове бьется что-то тяжелое, горячее, слово металлический шарик в невесомости, чувствительный к каждому моему шагу. Машина притормаживает не очень аккуратно, окатывает меня водой из грязной лужи. Водитель бормочет извинения, но не очень старается, хоть мне плевать: ныряю в салон, трясущимися руками только с третьей попытки нахожу ручку, чтобы захлопнуть дверь.

Должно быть какое-то разумное объяснение всему происходящему. Потому что если его нет… Этот поступок Габриэля — он перечеркивает все, он словно отпечаток грязной обуви на моем признании. Как будто все, что я сказала утром, мои слова о прощении и о том, что я буду любить его таким, как есть, значат не больше, чем выстрел выхлопной трубы.

Но я не знаю, что думать. Все попытки мыслить трезво, искать логику и закономерности выскальзывают, словно песок сквозь пальцы, и остается только колючее недоверие, сумасшедшая ревность и обиды прошлого, которых так много, что игнорировать их равносильно танцу на заминированном поле.

«Зачем ты так со мной, Габриэль?»

В квартире собачий холод. Кажется, на двери в подъезд еще днем висел объявление о прорыве и ремонтных работах. Я снимаю обувь, но так и хожу по дому в куртке: ставлю на плиту чайник, держу над теплом трясущиеся пальцы и думаю о том, что Габриэль, должно быть, позвонит и скажет, что занят. Или даже не будет звонить, потому что он никогда не станет оправдываться. Это не в его природе. Наверное, разговор с матерью расставил все на свои места. Матери умеют быть убедительными, тем более Валентина, у которой полный рот аргументов, почему бедный монстр, уложивший в могилу его брата, точно не лучшая партия для завидного холостяка.

Я уже давно сняла пальто, выпила две чашки кофе, но руки дрожат до сих пор, и нервы так натянуты, что, когда в дверь раздается звонок, я подпрыгиваю на месте, словно у меня над ухом выстрелили из ружья. Почему-то боюсь пошевелиться. Может быть, просто соседка? Иногда она заглядывает, чтобы одолжить соль или сахар. Но звонок повторяется, и на этот раз он настойчивый.

Только один человек может приехать ко мне почти в полночь и так настойчиво проситься войти. Я подхожу к двери и, поймав паузу между звонками, говорю:

— Уходи, Эл.

— Открой, Кира, нам нужно поговорить. Не веди себя, пожалуйста, как ребенок.

Я хочу огрызнуться, напомнить ему утренний разговор, но вместо этого прикусываю губу и открываю дверь.

Габриэль переступает порог и на ходу кладет мне что-то в руку, отдает короткую команду:

— Пока не открывай.

Я опускаю взгляд на ладонь: еще одна квадратная бархатная коробочка. Моргаю, потому что кажется — это просто галлюцинация. Но коробочка никуда не девается, и бархат приятно трется о тонкую кожу.

— Не открывай, Кира, — слышу голос Эла из кухни. Он хозяйничает: тарахтит чашками, ставит чайник. — Иди сюда.

Я сошла с ума, потому что на цыпочках крадусь в собственную кухню и замираю в дверях, разглядывая, как преображается Габриэль, занимаясь бытовыми мелочами: раскладывает чай по чашкам, сыпет по ложке сахара в каждую, а потом останавливается. Вздыхает, сжимает ладони на столешнице и мотает головой, словно у него там так же много паршивых мыслей, как и у меня.

— Кира, это был просто блеф, — говорит он, не поворачивая головы. Габриэль снял пиджак, и под рубашкой спина так сильно напряжена, что ткань натянута туго, как на барабан. — Прости, что не позвонил и не сказал по телефону — тебя «слушают». Не хотел рисковать. Но… — Он в последний момент ловит ругательство зубами, прикусывает до неприятного скрипа. — Ты могла бы просто доверять мне. Тем более после всего, что было утром.

Чайник закипает, и Эл отвлекается. Чтобы разлить кипяток по чашкам. Вряд ли кому-то из нас хочется сейчас пить, это просто механические действия, чтобы успокоиться.

— Что значит блеф? Кто меня слушает?

Я прячу лицо в ладонях, надеясь, что выгляжу хотя бы в половину не так глупо, как себя чувствую, задавая эти дурацкие вопросы. Умудряюсь стукнуть себя по лбу, и коробочка вываливается из рук. Габриэль успевает раньше: поднимает, осматривает меня с ног до головы и ставит свой «подарок» на стол.

— Эту запись прислала моя мать, Кира. Айтишники настоящие ищейки, если им хорошо платят и дают посильные задачи.

Почему я не удивлена? Потому что эта выходка очень в духе его матери. Наверное, она из тех, у кого гипертрофировано силен материнский инстинкт, и она защищает старшего сына от «убийцы» еще яростнее, чем защищала младшего, потому что теперь знает, что я могу «убить». Наверное, тяжело жить вот так: каждый день просыпаться и засыпать с мыслью о том, что единственный сын прямо сейчас увязает в паутине распоследней дряни.

— Я стал мешать им с Рафаэлем после того, как вытащил компанию из банкротства и отказался подарить брату на блюдечке с голубой каемочкой. — Эл пытается казаться безразличным, даже улыбается, но я чувствую, что он кровоточит, словно свежий порез.

— И они решили, что меня нужно взять под контроль.

— С моей помощью? — не понимаю я.

— Кира, ради бога, с самого начала было ясно, что я запал на тебя, как голодный волк.

— Вот теперь он улыбается по-настоящему, и ерошит волосы, как будто пытается скрыть смущение, хотя это же Габриэль Крюгер, и он не будет краснеть даже если придется бегать голым по центральной площади. — Мои спецы взломали ее переписки. — Габриэль вздыхает, хмурится. — Она делала тест ДНК. Хотела проверить, действительно ли я тот младенец, что вылез из нее в роддоме.

Я невольно смотрю на его темные волосы, смуглую кожу и вспоминаю, как Рафаэль несколько раз говорил, что брат среди них «белая ворона», потому что единственный, кто не такой белокожий и светлоглазый как остальные Крюгеры.

— Понятия не имею, на что она рассчитывала, — продолжает Эл. — Возможно, как-то оспорить завещание отца, но это все равно бессмыслица, потому что даже если бы я не был ее сыном, это все равно ничего бы не меняло: бизнес в моих руках целиком и полностью, я обезопасил себя со всех сторон. Но я оказался ее сыном. И поэтому она сделала еще один тест, в другой клинике. Так хотела, чтобы я был подкидышем. Был бы повод с чистой совестью свалить все грехи на мою дурную наследственность.

Он еще не закончил, а я уже несусь к нему со всех ног: обнимаю так крепко, что выкручивает плечевые суставы. Наверное, испачкаю тушью его безупречную рубашку, но мне все равно. Мой Крюгер такой одинокий, что я прямо сейчас — и навсегда стану для него якорем, причалом, островом в безбрежном океане. Я буду для него всем: огнем, когда холодно, льдом в самый изнуряющий зной. Кем угодно, лишь бы навсегда погасить одиночество в его взгляде.

Габриэль обнимает меня, тянет к себе, словно цепляется за соломинку в шторм.

Дрожит. Дрожь — это единственная слабость, которую он может себе позволить. Я успокаивающе глажу его по спине, и мышцы понемногу расслабляются. Мы медленно, как последние листья октября, опадаем на пол, обнимая друг друга болезненно крепко.

— Она хотела, чтобы я был подкидышем, — бормочет Габриэль. — Чтобы я больше не пачкал фамилию своими дерьмовыми поступками. Но, наверное, ей просто хотелось знать, что такое чудище не могло выйти из ее живота.