Закон Моисея (ЛП) - Хармон Эми

— Ты по-прежнему разговариваешь со своими лошадьми.

Я вздрогнула, и Сакетт отодвинулся, не одобряя вспышку импульса, прошедшего по моему телу, и того факта, что мои пальцы дернули его гриву.

В дверях амбара вырисовывался силуэт Моисея, держащего в руках что-то похожее на большой холст.

До этого я не осознавала, что все еще разговаривала с Сакеттом, и я быстро перебрала в уме все, что сказала. Я надеялась, что произнесла только унизительную тираду по поводу Моисея, запрещенного в Джорджии.

О, Боже, неистово молю тебя, ты можешь заставить слепого прозреть, а глухого услышать, поэтому я не так уж о многом прошу, просто заставь этого мужчину забыть все, что он только что увидел и услышал.

— И что Сакетт думает насчет новых более суровых законов в Джорджии?

Я подняла глаза к стропилам: «Эй, спасибо за оказанную поддержку, Господь Бог».

Не глядя на Моисея, я ослабила подпругу, закрепленную под животом Сакетта, и сдернула седло и лежащее под ним одеяло с его спины. Я была слегка удивлена, что он помнил, как зовут Сакетта.

Моисей сделал несколько шагов внутрь амбара, и я смогла разглядеть маленькую улыбку на его губах. Я решительно похлопала Сакетта по крупу¹⁶, давая понять, что я закончила, и он пустился рысью с явным желанием убежать.

— Ты вернулся, — произнесла я, отказываясь показывать гнев, чтобы не смущать себя еще больше.

— Я отвез Тэга домой. У него были большие планы по поводу тренировки к следующему бою в стиле старой школы, как Рокки, но он обнаружил, что это привлекательно только в фильмах. К тому же, из меня выходит неважный Аполло Крид (прим. пер. — Аполло Крид — вымышленный персонаж серии фильмов «Рокки»).

— Тэг — боец?

— Да. Смешанные боевые искусства. У него отлично получается.

— Ага, — я не знала, что еще сказать. Я ничего не понимала в спорте. — А не умер ли Аполло Крид в одном из фильмов?

— Да. Черный парень всегда умирает от рук белого.

Я закатила глаза, и он заулыбался, заставляя меня улыбаться вместе с ним, пока я не вспомнила, что сбита с толку и рассержена тем, что он поцеловал меня, а потом уехал из города. Все это слишком сильно напоминало о прошлом. Улыбка соскользнула с моего лица, и я отвернулась, занимая себя тем, что стала отряхивать потники (прим. пер. — войлок, подкладываемый под седло).

— Так почему ты вернулся? — я продолжала отводить глаза. Он какое-то время молчал, и я закусила губу, чтобы не начать лепетать из-за сложившейся неловкой тишины.

— Над домом нужно еще поработать, — наконец, ответил он. — И я подумываю изменить имя.

Я в замешательстве вскинула голову и наткнулась на его самодовольную ухмылку.

— Да?

— Я слышал о новом законе в Джорджии. Никто по имени Моисей не может наведываться в гости. Поэтому я думаю, что не помешает сменить имя.

Я просто покачала головой и засмеялась, испытывая смущение и одновременно с удовлетворением отмечая скрытый смысл, который он вложил в свои слова.

— Заткнись, Аполло, — сказала я, и теперь настала его очередь смеяться.

— Отличный выбор. Аполло, значит. В Джорджии нет каких-либо законов, касающихся парней по имени Аполло?

— Нет, — тихо произнесла я, все еще улыбаясь. Такой Моисей мне нравился. Это был именно тот Моисей, который мне и раньше нравился. Моисей, который поддразнивал и острил, провоцировал и раздражал, и в то же время заставлял меня любить его.

— Я кое-что тебе принес, — сказал он, разворачивая полотно и держа перед собой так, чтобы я его видела.

Я могла только смотреть, не отрывая глаз.

— Мне помог Илай, — тихо произнес он.

Я не могла отвести взгляд, даже когда его слова вызвали во мне неприязнь. Я не хотела, чтобы Моисей был таким. Я хотела Моисея, который улыбался и поддразнивал. Я не хотела Моисея, который говорил о мертвых так, словно он был лично с ними знаком.

— Впервые я увидел его после встречи с тобой в лифте больницы. Я не знал, кем он был. Это не навело меня ни на какую мысль, пока я не отошел от рисунка и не увидел тебя, верхом на лошади, и перед собой ты держала Илая. И по-прежнему я ничего не понял. Я только знал, что должен приехать сюда и найти тебя.

На этом он прекратил говорить. Мы оба знали, что случилось дальше.

— Я хочу, чтобы рисунок был у тебя, — мягко настоял он.

Когда я не пошевелилась, чтобы взять холст, он положил его рядом со стойлом и оставил меня наедине с подарком от моего сына.

24 глава 

Джорджия  

Каждый день появлялись все новые картины. Одна была оставлена на переднем сиденье моего незапертого грузовика, другая подпирала одну из полок стеллажа в амбаре.

И на всех был изображен Илай. Илай, сидящий на заборе, с таким милым и важным лицом. Я припоминала момент, похожий на этот, словно Моисей взял фото и превратил его в предмет живописи. Но у него не было никаких фотографий, ведь я забрала их. И не существовало ни одного снимка, хотя бы отдаленно напоминающего то, что создал на своих картинах Моисей: в деталях изображенная кудрявая голова Илая, склоненная во время чтения потрепанной желтой книжки перед сном, взгляд насыщенных карих глаз, сосредоточенных на его лошади, маленькие ножки Илая в грязи, и его палец, выводящий буквы его имени в бурой земле. Вихрь широких мазков и яркий цвет были отличительной особенностью Моисея — даже грязь выглядела великолепно — и я не могла решить, нравятся ли мне эти картины, или я их ненавижу.

На одной из них изображалась я. Я улыбалась, глядя вниз на повернутое ко мне лицо Илая, и я была прекрасной. Настолько неузнаваемой. Это была Пьета с Джорджией Шепард в главной роли, и я была любящей матерью, взирающей на своего сына. Мама нашла эту картину, когда вышла на улицу, чтобы убрать листья. Моисей оставил холст, прислонив его к лестнице на крыльце. Я была всего в двух шагах от мамы, но она заметила картину первой. И в течение пяти минут она просто держала ее в руках, пристально рассматривая в агонии и изумлении, а слезы градом текли по ее лицу. Когда я попыталась успокоить ее, то она слегка покачала головой и вошла обратно в дом, не способная произнести ни слова.

Возвращение Моисея было невероятно тяжелым для моих родителей, и я понятия не имела, как улучшить ситуацию, и вообще следовало ли мне что-то предпринимать или нет. И я не знала, помогают ли в этом его работы. Но картины Моисея были именно такими — восхитительными и ужасными. Восхитительными, потому что они претворяли воспоминания в жизнь, смягчая горечь смерти. Но картины Моисея были наполнены жизнью и напоминали нам о том, что мы потеряли.

Я помнила, как Моисей говорил об искусстве, о боли и страдании, и теперь я понимала, что он имел в виду. Его картины наполняли меня такой сладостной мукой, что предвещала нечто плохое, если я отвернусь. Поэтому я ловила себя на том, что мой взгляд постоянно возвращался к картинам.

Помимо того, что он оставлял свои работы именно в тех местах, где бы я точно не пропустила их, Моисей держался в стороне и наблюдал за мной на расстоянии. Я видела, как он стоял у забора, разделяющего задний двор Кейтлин и наш земельный участок, на другой стороне пастбища. Он всегда поднимал руку, чтобы поприветствовать меня, но я не отвечала ему. Мы не были дружелюбными соседями, но я все равно была благодарна ему за этот жест. Я размышляла о бесстыжем поцелуе, о том, как его рука держала мою косу, о его поддразниваниях в амбаре и воздерживалась от дальнейшего контакта, хотя он делал все, чтобы я видела его каждый день.

Большую часть времени, когда я проводила сеансы терапии, мама или папа присоединялись к нам в качестве помощников. Они либо наблюдали за лошадью, пока я уделяла внимание посетителям, либо наоборот. Но у папы был запланирован еще один цикл химиотерапии, и мама уезжала вместе с ним. Они собирались на несколько дней остановиться в Солт-Лейк у моей старшей сестры вместе с ее детьми, прежде чем вернуться обратно. Мама не хотела уезжать, пока Моисей жил по соседству. Мне пришлось прикусить язык и напомнить самой себе, что как постелешь постель, так и поспишь. В буквальном смысле. Я слишком долго жила в этом доме. Я полагалась на своих родителей, пока был жив Илай, и когда он умер, и теперь только я сама виновата, что, будучи двадцатичетырехлетней, меня опекают, словно мне семнадцать.