Это лишь игра (СИ) - Шолохова Елена

Лена, зажимая одной рукой телефон, а второй – держа пакеты, перебегает дорогу в паре десятков метров от нас.

– Я в библиотеку решила сходить… – говорит мне, не догадываясь, что я ее вижу.

И только я собираюсь сказать, мол, посмотри направо, – мы там припарковались как раз – как вдруг понимаю, что идет она ни куда-нибудь и ни в какую-то там библиотеку, а к Чернышову.

Лена торопливо взлетает по лестнице и скрывается за дверями больницы. Я следую за ней.

И сразу шум улицы для меня глохнет, словно превращается в мертвую декорацию. Слышу только звенящий гул в голове и тяжелый, каменный стук сердца.

В приемном покое ее уже нет, и я поднимаюсь в отделение.

Не знаю сам, зачем иду туда. И так ведь все ясно. Она ходит к нему, хотя обещала, что больше не станет. И что хуже всего – она соврала мне. Может быть, врала и до этого.

Триста пятая палата. Дверь приоткрыта. На миг останавливаюсь – к горлу подкатывает тошнота. Не хочу их видеть, потому что не знаю, что буду делать потом... Но, сглотнув, все-таки захожу и замираю у порога. Она стоит ко мне спиной, а Черный держит ее руку. Этот урод трогает ее, а Лена… Лена ему что-то говорит, я не различаю. Гул в ушах и грохот пульса перекрывает все остальные звуки.

Вдруг возникает мысль: да ну, не может быть такого, это какой-то сюр…

А потом она оглядывается, и я вижу, как ее лицо искажает растерянность и испуг. Это лицо человека, которого застали врасплох. Несколько бесконечных секунд длится этот момент.

Потом Лена делает шаг ко мне:

– Герман...

А я разворачиваюсь и ухожу...

59. Лена

Герман уходит, хочу догнать его, а на меня, наоборот, в первые секунды наваливается оцепенение. От шока, наверное. Вихрем проносятся мысли: как здесь появился Герман? Откуда? Неужели следил? Или случайно увидел? А его звонок что значит? Он же меня спросил, где я. Зачем тогда спрашивал, если видел? А я… о, господи, я же ему сказала, что в библиотеке…

Не хотела говорить ему на ходу, по телефону, боялась, что слушать не станет. Хотела лично потом сказать. А вышло всё так ужасно. Хуже просто не придумаешь. Будто специально пообещала для отвода глаз не ходить к Петьке, а сама тайком опять… Обещание свое нарушила. Еще и соврала, схитрила. Представляю ситуацию его глазами, и тотчас накатывает страшная слабость. Внутри всё холодеет, а перед глазами плывет.

Как во сне, в дурном сне, выхожу из палаты. Голова кружится так, что пол и стены качаются. Хочу бежать за Германом, все объяснить, но ноги еле двигаются, словно чугунные.

В конце концов приваливаюсь к стене спиной, не в состоянии идти дальше. По лбу струится пот. Заглатываю воздух ртом, жадно, часто, но все равно его не хватает. Внезапно здесь становится слишком душно.

– Э-э, подруга, что с тобой? – слышу женский голос над ухом. – Тебе плохо?

– Да, – шепчу я пересохшими губами.

– Давай-ка, иди сюда… вот так… садись.

Женщина берет меня под руку и усаживает на кушетку. И кричит кому-то:

– Галя, сюда! Здесь девушке плохо.

Через несколько секунд подбегает медсестра.

– Что с тобой? Душно? Голова закружилась? Может, давление? Света, – обращается она к той женщине, – принеси тонометр из сестринской.

А сама подает мне стакан с водой и машет перед лицом журналом. Я на автомате пью. На автомате протягиваю руку, которую она затягивает в манжету тонометра.

– Вроде нормальное давление, – бормочет она.

Я достаю из сумки свои таблетки. Медсестра замечает.

– Что это у тебя? – она беспардонно выхватывает флакон с таблетками. – А-а, это от сердца, что ли? Так ты сердечница? Может, врача позвать? Ну-ка взгляни на меня…

Мне потихоньку становится лучше, легче. Только слабость в мышцах еще осталась. И паника, отчаянная паника в груди. Надо догнать Германа! Надо все ему объяснить!

Я качаю головой. Даже пытаюсь приподняться, но она удерживает меня.

– Нет уж, дорогуша. Посиди тут пока. Вдруг тебе снова поплохеет.

Она вызывает кого-то из приемного отделения. Я лишь слышу:

– У меня тут девочке-сердечнице плохо стало… Ну, откуда? Посетительница чья-то. Позови Макарову…

– Не надо никого звать, – встаю я. – Мне уже правда нормально. У меня так бывает, когда… душно. Уже всё прошло.

– Точно? – недоверчиво хмурится она.

– Да, – бормочу, – мне просто на воздух надо. Спасибо.

Наконец я выбегаю из больницы, но Германа, конечно, уже давно нет. Столько времени я потеряла! Разумеется, он уехал. Но почему-то я все равно стою на крыльце, кручу головой по сторонам, вглядываюсь в лица прохожих, в припаркованные машины. Тщетно…

***

Совершенно забыв про библиотеку, возвращаюсь домой с книгами. И не понимаю, что мне делать. Беспомощно всхлипываю, не позволяя себе разреветься вовсю. Бессмысленно мечусь по комнате, хватаюсь за телефон и тут же откладываю. Внутри бьется свербящее, нетерпеливое чувство – хочется немедленно поговорить с Германом, хочется, чтобы он выслушал меня и понял. Но я боюсь ему звонить. Впервые. Он наверняка сейчас в таком состоянии, что вряд ли сможет спокойно меня выслушать. Вряд ли вообще захочет меня слушать. Я же видела его лицо там, в больнице, его взгляд. Страшный взгляд, полный горечи и презрения. Он буквально кричал: не подходи, не приближайся, не смей.

Никогда прежде я Германа таким не видела, даже в самые напряженные моменты. Даже когда его мать обманула. А ведь тогда он тоже был так ужасно зол, но потом остыл и пришел сам…

Но ждать, когда Герман остынет, я не могу. Я же изведусь до смерти. Мне кажется, что земля подо мной рушится. Каждую секунду расходится трещинами, обваливается, и я вот-вот полечу в бездну.

Наконец я решаюсь. Позвоню ему, а если он сбросит – напишу. Уж сообщение-то он наверняка прочтет.

Набираю его без особой надежды. Сердце снова частит. Рука дрожит так, что телефон едва не выскальзывает. Боюсь услышать: абонент недоступен. Но нет… звонок проходит. Считаю длинные гудки.

И бессвязно бормочу себе под нос, обращаясь мысленно то ли к Богу, то ли к Герману: «Ответь, прошу! Ну пожалуйста, пусть он ответит! Я больше никогда-никогда не совру! Как же мне плохо, господи… Если бы ты только знал, Герман, как мне плохо! Как я боюсь, что мы с тобой…»

– Да, – слышу вдруг его голос. Непривычно глухой. Как будто он звучит очень издалека.

Я так ждала, так просила, чтобы он отозвался, но, услышав его, вдруг теряюсь. Судорожно вспоминаю, что хотела сказать. И, как назло, горло сжимает судорогой, и у меня выходит только тихое и сдавленное:

– Я…

Однако он не торопит, не сбрасывает, а терпеливо ждет, когда я соберусь с духом и договорю:

– Я хочу с тобой поговорить. Выслушай меня, пожалуйста.

– Я и так тебя слушаю.

– Не так… не по телефону… лично. Давай встретимся. Пожалуйста.

– Когда?

– Сейчас… или чуть позже.

– Думаю, встречаться нам сейчас – не лучшая мысль. Завтра днем я приеду, куда скажешь.

Он не хочет меня видеть, обреченно понимаю я. И уже не сдерживая слез, говорю:

– Давай в парке возле школы? В три.

– Хорошо.

После разговора с ним меня почему-то еще сильнее трясет. Прямо лихорадит. Он спокойно выслушал, даже согласился приехать и поговорить, но у меня все равно ощущение неумолимо надвигающейся катастрофы.

Как дотерпеть теперь до завтра и не сойти с ума, когда я места себе не нахожу, когда ни о чем больше не могу думать…

Бабушка приходит уже вечером, когда почти стемнело. Вся радостная и будто помолодевшая. Сначала рассказывает возбужденно, как чудно они провели время с подружками, как танцевали там и знакомились с какими-то галантными мужчинами. А у меня нет сил даже за нее порадоваться. Я полностью истощена за сегодня. Сижу как истукан, только и могу что кивать.

– Что с тобой, Леночка? – прерывает свой рассказ она. – Что-то случилось? Что-то плохое?

Я не хочу отвечать, не хочу портить ее впечатления, качаю головой, но бабушка наседает.