Мужчина моей мечты - Ситтенфилд Куртис

А какую роль играла Дана в этой истории? Она работала в центре города в юридической фирме, занималась греблей в клубе на Кларк-стрит, по пятницам и субботам с друзьями пила джин с тоником в дорогих барах, в которые Генри меня не приглашал и в которых я никогда не бывала. Однажды дома у Генри, отправившись в туалет, я заметила в мусорном ведре упаковку от тампонов, и мне захотелось плакать. Пару раз Генри говорил: «Мне кажется, что Дана боится тебя. Боится потому, что не знает, чего от тебя ожидать». И мне, честно говоря, нравилось, что широкоплечая, любящая джин Дана боялась меня. А может быть, моя печаль мне тоже нравилась? По выходным, когда я в половине восьмого вечера, облачившись в вельветовые брюки и спортивную кофту, шла в супермаркет или видеопрокат, мне приходилось наблюдать за парами в черных одеждах, которые гуляли, взявшись за руки, или ловили такси. И разве меня не возбуждало собственное одиночество, ощущение того, что я достойна любви Генри? И разве не появлялись мысли о том, каким совершенным может быть это чувство после всех моих страданий?

С одной стороны, я понимаю, что была круглой дурой: если мужчина хочет романтических отношений, он пытается поцеловать тебя. Логика простая. А если он тебя не целует, значит, нет никаких оснований надеяться и ждать. Да, бывает, когда люди с течением времени меняют свои взгляды и после довольно продолжительной паузы у них начинаются настоящие отношения (я тогда собирала подобные истории), но такое случается редко. И про это разговора не было. Нельзя сказать, что я не понимала, насколько глупо с моей стороны проводить так много времени с Генри. Но мне было на это наплевать. Я сама не хотела соблюдать дистанцию между ним и мной, я не хотела выбросить его из головы, чтобы познакомиться с каким-нибудь другим симпатичным парнем, который ценил бы меня так, как я того заслуживаю. Мне был нужен только Генри.

Наша свадьба, думала я, не была бы ознаменованием победы, а явилась бы следствием того факта, что нам нравилось быть рядом друг с другом. Тогда я даже не могла себе представить, что когда-нибудь все это прекратится. Моя вера в наше счастливое будущее превратилась для меня в какой-то физический объект — как телефон или кроссовки, что-то повседневное и приевшееся, — и мне не надо было держать этот объект перед глазами, чтобы знать, что он существует. Когда Генри исполнилось двадцать девять лет, я купила ему на день рождения набор из двенадцати оранжевых тарелок, который стоил больше двухсот долларов. Конечно, я понимала, что это был довольно необычный подарок, но без всякого юмора или умиления осознавала, что эти тарелки в конце концов будут принадлежать нам обоим.

Генри и Дана все еще встречались, когда в феврале он познакомился со Сьюзи. Я тоже присутствовала в момент их встречи. (Когда-то я читала, что многие выпускники Гарвардского университета 1947 года не поняли, что поздравительная речь секретаря штата Джорджа К. Маршалла на церемонии вручения им дипломов на самом деле была провозглашением Плана Маршалла.) Мы с Генри ели пиццу на Демьен-авеню, а Сьюзи сидела за соседним столиком и курила в одиночестве. В джинсовой куртке, с длинными распущенными волосами, с несколькими косичками спереди и серебряными кольцами почти на каждом пальце, она выглядела (не могу подобрать лучшего слова) так «по-студенчески», что мне не пришло в голову начать волноваться. Она была миниатюрной и хорошенькой. Не помню точно, пахло ли от нее духами с ароматом пачули, но, должно быть, пахло. Если бы в тот день меня спросили, как получилось, что мы начали с ней разговаривать, я бы не смогла сразу ответить, но позже, когда мне пришлось анализировала столь неожиданную ситуацию, я поняла, что, наверное, во время моего похода к кассе за водой у них с Генри завязался разговор. Возможно, он первый к ней обратился. Вернувшись к столику, я застала их спорящими о том, должно ли государство разрешать частным лицам владеть оружием. А на следующей неделе, когда однажды утром я позвонила ему на работу, Генри заявил, что у него раскалывается голова. Когда он объяснил, что встречался со Сьюзи в баре, я все равно не поняла, к чему он клонит, и поэтому удивилась, услышав, что они просидели там до закрытия.

— Странно, что ты опять с ней встретился, — сказала я. — Может, эта Сьюзи тебя преследует?

— Нет, мы заранее договорились о встрече, — ответил Генри. — Я сам звонил ей.

Наступила тишина. Я пыталась осознать услышанное, а Генри… наверное, ждал моей реакции.

— Как ты узнал ее номер? — спросила я, чувствуя, что меня охватывает уже знакомое ощущение стремительного скольжения вниз по ледяной горе, когда беспомощно водишь руками, пытаясь за что-то ухватиться, но падение продолжается и кажется бесконечным.

— Спросил у нее, когда мы разговаривали в кафе, — ответил он, но на самом деле я, конечно же, не это хотела узнать. Впрочем, все и так стало понятно.

Даже когда они с Даной окончательно расстались, я еще думала, что у него со Сьюзи не может быть ничего серьезного. Ей было всего девятнадцать лет, и она, вероятно, любила делать минет или что-то в этом роде. Однажды мы втроем вместе ужинали, и оказалось, что она далеко не глупа (хотя мне, естественно, хотелось бы, чтобы было наоборот), но и особенно интересной я бы не назвала ее. Сьюзи была не из тех людей, которые задают вопросы, а может, просто не хотела расспрашивать меня. Она приехала в Чикаго из Мэдисона и училась на социологическом факультете университета Де Пола. Двадцать часов в неделю ей приходилось подрабатывать официанткой. В какой-то момент Генри сказал:

— Сегодня мне по электронке пришло совершенно непонятное письмо от Джулии.

И Сьюзи спросила:

— Кто такая Джулия?

— Сестра Генри, — пояснила я и снова (доктор Льюин, я надеюсь, что не кажусь Вам беспричинно грубой) подумала о минете.

После ужина я шла домой пешком, был дождливый апрельский вечер, и я подумала (к тому времени я уже постоянно устанавливала себе подобные рамки), что больше ни когда не стану встречаться с Генри в компании Сьюзи и что отныне мы будем видеться не чаще двух раз в неделю. Я вдруг решила, что не буду отвечать на его звонки, если он позвонит мне на работу. Я могу и ошибаться, возможно, на самом деле я тогда решила, что не буду разговаривать с ним дома, а только на работе, но это неважно.

Как бы то ни было, на следующей неделе мы встретились, чтобы пообедать вместе, и у меня снова появилось чувство, которое обычно возникало в его присутствии. Мне казалось, что нет таких слов или жестов, которые нельзя было бы позволить между нами. Мне хотелось протянуть к нему руку и провести пальцами по его лицу. Я привыкла к мысли, что он мой. Иногда у меня возникала потребность сказать: «Мне так паршиво!» — и ничего не объяснять. Но я не протянула руку, ничего не сказала и не спросила про Сьюзи, потому что решила: больше не буду делать вид, будто меня не волнуют разговоры о его девушках.

Десять дней мы не виделись и не разговаривали по телефону. Я специально не звонила ему и гордилась, что у меня хватило на это выдержки. Но потом в четверг утром Генри позвонил мне на работу. Я подумала: «Конечно, как же он может не дать о себе знать?»

— У меня есть новость, и я надеюсь, что ты будешь рада за меня, — начал он и затем, после небольшой паузы сказал: — Сьюзи беременна.

К тому времени они встречались меньше четырех месяцев.

Я сидела за своим рабочим столом и в ту секунду вдруг отчетливо увидела все предметы, которые находились на нем: красный коврик для мыши, стакан с ручками и карандашами, стопку пластиковых папок. Будто раньше они были невидимыми и я их не замечала.

— Мне нужна твоя поддержка, — искренне произнес он, когда я рассматривала толстый корешок телефонного справочника Чикаго. — Моя семья от меня отвернулась.

Наконец я спросила:

— На какой она неделе?

— На девятой.

— Аборт делать не собираетесь?

— Анна, что ты говоришь? Наверное, тебе трудно это понять, но мы хотим ребенка. Нам кажется, что раз уж так все сложилось, значит, это было предопределено.