Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy"

Прищурившись, парень внимательно оглядел ненавистную особу. Девушка как девушка. Самая обычная, такая же фальшивая и ненастоящая, как многие девушки, но почему-то эта фальшь придает шарма…

Сальваторе осторожно взял шатенку за запястья.

— Пора вставать, Елена. На потолке ты ничего интересного не увидишь.

Только она смотрела не на потолок, а в бездну своей души, в которой вместо света и клокочущих чувств появилась пустота. Вселенная — это тоже своего рода пустота. Кто знает, может все, окружающее человека, лишь потемки чьей-то истерзанной и истоптанной души… Извращенная мысль, не правда ли?

Гилберт оказалась на удивление послушной и податливой. Она не противилась, делала все, что от нее просили. Поднялась, свесила ноги, сев на край, потом — встала, Сальваторе по-прежнему держал девушку за запястья, чувствуя, что это приятно — быть сильным с кем-то.

Ни обжигающей страсти, ни умопомрачительной нежности, ни симпатии. Уж хоть какая-то стабильность в чувствах радовала, ведь ненависть оставалась ненавистью… Вот только это было необычно — заботиться, чувствовать себя нянькой, переполняясь ощущением раздражения и при этом понимать, что только сейчас начинаешь самореализовываться.

Она смотрела на какую-то одну зримую для себя точку, ощущая только колкие шипы боли и ужас подступающего отчаяния.

Сальваторе повел девушку за собой, и та послушным ребенком поплелась следом в своей мятой футболке, так неприлично оголяющей стройные ноги. Он привел ее в ванную, включил кран с водой, отпустил ее руки.

— Тебе надо умыться, — взяв за плечи девушку, он развернул ее к себе, встряхнул, но Елена продолжала смотреть сквозь Вселенную. Так вот, оказывается, почему так опасен Космос!.. Ты всматриваешься в него в надежде найти край и увидеть там что-то необычное. Но в результате — лишь бесконечная и безжизненная пустота. — Елена, ты слышишь меня?

Коснуться ее лица, заставляя посмотреть на себя, оказалось просто, но как-то неправильно.

— Тебе надо умыться, чтобы проснуться.

Она внезапно коснулась его лица, так внезапно, что слова все размельчились в мелкий порошок. Она пальчиками коснулась его лица, прищуриваясь, вырываясь из затянувшего ее сумрака блеклых звезд и раскаленных солнц. Елена прикоснулась к другой щеке другой рукой, а по ее лицу стали стекать слезы. Сальваторе перехватил запястья, сжал их!

Но убирать от своего лица не стал.

Слез — все больше, а слова так и не могут вырваться, осколками застревая в глотке и становясь причиной удушья.

— Давай еще раз, — произносит он, кладя ее руки себе на плечи. — Еще раз, милая. Как тогда, помнишь?

Она хотела сказать: «Помню» или что-то совершенное противоположное — не важно. У нее это снова не получилось. Слезы продолжали опалять кожу щек, а слова — становиться причиной удушья. Во взгляде же вместо привычной ненависти или пустоты стало появляться отчаяние. Это хороший знак на самом деле… С отчаянием бороться легче, чем с пустотой.

Ее взгляд… Черт, Сальваторе тонул в нем, теперь сам устремляясь сквозь пучину Вселенной…

— Сделай это, Елена, — уже более властно и требовательно. Вода шумела, и этот шум почему-то извлекал обоих из кататонии. Девушка посмотрела на воду, потом — на свои руки на плечах парня. Потом она снова прикоснулась к лицу Добермана, и на ее губах появилось что-то наподобие улыбки. Вырезанной ножом и не очень красивой, но появилось…

— Я помню тебя, — почти едва уловимым шепотом, с болезненной хрипотцой, разъедающей горло. — Я тебя помню… Ты был рядом в том парке, — снова слезы и снова эта безумная улыбка. — Ты был где-то тут…

Она коснулась ладонью грудной клетки, потом сжала руку в кулак и снова уставилась в пустоту, пока слезы скатывались по ее щекам, а новый приступ истерики готов был подчинить тело в конвульсиях. Сальваторе был обескуражен этой репликой, бессмысленной и ужасающей, трогающей за живое…

Деймон, решив предотвратить истерику и вытащить себя из оцепенения, схватил руки девушки, отрывая их от себя, и сунул под холодную воду.

— Умойся, Елена! — громко и властно. Прежний Доберман никуда не исчезал. Девушка почувствовала холод на своих ладонях, решив, видимо, что в холоде есть какое-то спасение, она нагнулась и все же умылась. Хоть какие-то рефлексы сработали.

«Я помню тебя. Я тебя помню… Ты был рядом в том парке. Ты был где-то тут…».

Сальваторе выключил воду, предоставил девушке полотенце, и когда с водными процедурами было покончено, он взял ее снова за руку и повел в спальню.

Около десяти минут ушло на то, чтобы установить новый контакт и заставить девушку переодеться. Комнату покидать Сальваторе не стал — просто отвернулся и выждал время. Обернувшись, он увидел сидящую на краю девушку, вновь всматривающуюся в никуда. Ее было искренне жаль, и сочувствие к ней разрасталось в геометрической прогрессии. Какой бы сукой Елена не была, она не заслуживала этой душевной травмы. Кто угодно, но не она, потому что ее психика слишком-слишком слаба…

Заказ привезут еще нескоро, а съездить в те же катакомбы, где так часто Сальваторе развлекался, или пройтись по парку, пока что нет возможности. Поэтому Деймону ничего не оставалось, как сесть рядом, обнять девушку за плечо и лишний раз — хотя бы осязанием! — доказать, что жизнь все еще продолжается: планета не сошла с орбиты, солнце не потухло, и до Венеры долететь пока что нет возможности.

Он сел осторожно возле человека, которого считал врагом до недавнего времени, делая все так, как считал нужным. Гилберт больше ничего не говорила, снова возвращаясь в амплуа парцеляновой и пустой куклы. Так к тому же еще, как оказалось, никому не нужной.

3.

— Почему ты это делаешь? — она сидела под теплым пледом, внимательно разглядывая Тайлера, молчавшего уже около нескольких минут. Для Локвуда это был просто личный рекорд.

Температура не спадала, как не исчезали боль, ощущение слабости, тошнота и головокружение. Единственное, что могла Беннет — смотреть. И то, шторы по-прежнему оставались плотно задвинутыми, так как яркий свет слепил, и глаза слезились.

Тайлер Локвуд. Его имя отпечатывается на сердце сеткой мелких неглубоких царапин. Они под натиском слов или поступков дают импульс появлению следующих царапин. Это как встать на хрупкий лед — одна трещина способствует появлению других: более мелких.

— Зачем заботишься обо мне? Я не понимаю этого.

Парень словно вынырнул из своих мыслей. Выпрямился, огляделся и, сконцентрировав свое внимание на Бонни, чему-то глупо и рассеяно улыбнулся.

— Я уже говорил: я просто хочу это сделать.

— Просто ничего не бывает, — перебила девушка, кутаясь плотнее в плед. Бонни бил озноб, и девушка никак не могла согреться уже в течение нескольких минут. Тупая боль сковывала затылок и виски, словно кто-то сжимал голову чем-то металлическим. — Не в нашей жизни…

— Бывает.

Он подсел ближе, внимательно посмотрел на девушку. Было во взгляде этого парня что-то проникновенное и теплое. Что-то родное. Бонни подумала, что именно такой взгляд должен быть у родителей, которые любят своих детей.

Болезненная тема для разговоров и размышлений. Сразу появляется неприятный привкус разочарования и отвращения. Сразу появляется послевкусие отчаяния. Горькое, как какая-то таблетка, которую просто необходимо выпить.

Локвуд тем временем снова улыбнулся, выпрямися и сказал в свойственной ему гласной манере:

— Цвет кожи и пол для меня не показатели. В том смысле, что я считаю, что вообще не важно, что представляет собой человек, если он нуждается в помощи. Либо помогаешь, либо нет, и неважно девушка это парень, феминистка или какой-нибудь сексист…

Царапины на сердце становятся глубже и длиннее. Новая сеточка распространяется по сердцу, болезненно его сжимает. Озноб достигает своего апогея, и вот — мелкая дрожь проходит по коже. Сонливость развеивается как табачный дым, оставляя после себя лишь едва уловимый терпкий аромат.

— И что тогда для тебя показатели? — произносит Бонни, ощущая хрусталь холода на своих плечах. Тайлер едва заметно улыбается, потом опускает взгляд… Почему он это делает?