Завтра будет вчера (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena"

Меня швыряет во фрагменты прошлого, в непонятный, уродливо-бессвязный бред… но я уже сознательно начал реагировать на ее голос. Все чаще и чаще выныривал на поверхность, чтобы ее увидеть. Выдирал руки с веревок, разбрасывал ледяными пальцами комья земли, карабкался по скользким стенам и снова падал вниз под дьявольский хохот того, второго меня, который толкал обратно лопатой на дно… а я упрямо лез наверх, и тот "я" начинал все чаще исчезать. Нееет, меня не тянуло к свету, вокруг меня по-прежнему было темно. Я тянулся к ее голосу.

Еще не понимал, бред ли это, или вижу сквозь туман, на самом деле вижу огромные темные глаза, наполненные слезами, черные волны волос и дрожащие губы. До меня запах пахлавы и конфет доносится. Ее запах. И я больше не хочу возвращаться обратно в могилу. Я к ней хочу.

Потом Мышка мне рассказывала, что прежде чем я впервые осознанно посмотрел на нее, прошло больше двух месяцев. К тому моменту я уже перенес несколько серьезных операций и несколько раз возвращался с того света на удивление реаниматологов. Врач говорил, что это, скорее, чудо, чем закономерность в моем случае, а я считаю, что это она насильно меня вытягивала с той могилы. Вот этими своими хрупкими тонкими руками брала за шиворот и тащила наверх к себе. Не давала уйти. Заставляла бороться.

Первое время я не разговаривал, даже моргнуть не мог или повернуть голову, а только рассматривал ее. Жадно пожирая взглядом, впитывая черты осунувшегося бледного лица и эту сумасшедшую улыбку на пересохших губах, когда замечала мои открытые глаза, и я не верил… не верил, что она сидит вот так, здесь со мной. Что там на дне ее глаз больше нет всепоглощающей ненависти… Как давно я не видел ее взгляд именно таким. Как когда-то в нашем "вчера", где она звонко смеялась, когда я подхватывал ее на руки и сильно кружил, пока самого не начинало тошнить.

"Я твой персональный Ииисус, Мышка-а-а-а. Слышишь? Я тво-о-о-о-ой"

Но в ее глазах есть боль. Много отчаянной боли, и я хочу сказать, чтоб уходила. Что я не хочу больше для нее боли. Не хочу, чтоб она из-за меня страдала.

И не могу… потому что я больше не могу ее отпускать. Не могу и не хочу. Я все еще не верю, что это не бред… не верю, что мне не кажется. Наверное, это снова издевательская насмешка моего сознания, и скоро я снова буду лежать на дне своей вонючей ямы. Но разве могут быть иллюзией горячие слезы, поцелуи, которыми касается моего лица, моих рук… и запах. Этот невероятный, умопомрачительный запах счастья, смешанный с едкой вонью лекарств и больницы. И именно это сочетание заставляло верить, что я все же жив.

Врач говорил ей, что я вряд ли что-то соображаю. Что этот этап будет совсем не скоро, но наблюдается явный прогресс. Вот же болван. Я не просто соображаю, я даже анализирую настроение Нари по выражению ее лица, по интонации голоса, по взмаху ресниц и повороту головы. Внимательно слушаю, как она говорит с кем-то по телефону на своем языке, или смотрю, как читает книгу, свернувшись калачиком в кресле. Я чувствую ее даже с закрытыми глазами, когда боль опять швыряет меня во тьму… Но в темноте все же не так жутко, как под землей.

Врачи говорили ей, что ее присутствие в больнице почти круглосуточно совершенно бесполезно. Что мое состояние тяжелое, но, по крайней мере, стабильное и ухудшений пока не предвидится. Она может уехать… Наверное, в этот момент во мне очнулся сумасшедший эгоист. Безумец, который испугался ее отпустить и снова вернуться в могилу. Хотелось заорать, но я не мог. Даже звук издать. Она тогда склонилась ко мне, осторожно касаясь кончиками пальцев моей щеки. Бл**ь. Ради этого стоило карабкаться из могилы тысячу раз.

— Я уеду ненадолго в Армению. На несколько дней. Мы решили полностью перебраться сюда, и мама отдает ту квартиру. Ту самую по соседству с Петросом. Ты у него был. — она всегда со мной говорила так, как если бы я был в полном сознании и мог бы ей ответить, — у них родился еще один внук, и стало тесно жить всем вместе. Мы оформляем на них всех документы. Петрос столько нам помогал — это самое малое, что я могу для него сделать, он и от этого отказывается. Пришлось хитрить. Ты ж знаешь, Капралов, хитрить я умею.

О дааа, я прекрасно это знал. Особенно, если ей что-то было нужно. Маленькая ведьма шла на любые уловки и в итоге добивалась своего.

— Я съезжу ненадолго и быстро вернусь. Я буду ужасно скучать по тебе все эти дни. Ужасно. Ты даже не представляешь, как сильно я буду скучать.

Я представлял. Еще как представлял. Она еще не ушла, а я уже начал леденеть от тоски по ней. Нари взяла мою руку и прижалась губами к старому шраму вдоль костяшек отсутствующих пальцев, а я вдруг тронул ее ладонь своими. У меня получилось. От радости заболело в груди, и я услышал, как сменился писк моих приборов. Она вскинула голову и встретилась со мной взглядом, а потом из ее глаз просто покатились слезы. Градом. Беспрерывным потоком. Она смотрела на меня, приоткрыв рот, и молча плакала, а я пытался гладить ее скулу. Такую нежную шелковистую. "Гладить" громко сказано, но я слегка шевелил пальцем и с ума сходил от того, что снова могу ее вот так чувствовать, и она жадно прижимала мою ладонь к щеке, всхлипывая и не прекращая смотреть мне в глаза. Да, маленькая, я вернулся. Ты меня вернула. Упрямая девчонка. С того света достала.

Мое выздоровление превратилось в настоящую пытку для всех и, прежде всего, для меня. Когда врач рассказывал, в кого я превратился, то мне самому хотелось обратно в ту могилу и побыстрей закопаться с головой, но Нари не позволяла мне сдаваться. В нее вселился дьявол. Одержимый черт, полный решимости совершить невозможное. Меня собрали по кускам. Я видел снимки. Гребаный андроид, а не человек. Весь в стержнях и титановых пластинах. Ноги, рука, бедро. Врач говорил, что мне повезло, что не был задет спинной мозг. Но они не могут ничего гарантировать, и, вполне возможно, я не встану с инвалидной коляски. Но в моем случае даже то, что я шевелюсь и разговариваю — это уже чудо. В жопу такие чудеса. В тот день я погрузился в мрачную депрессию.

Я думал о том, что так и должно было быть. Все это вполне заслуженно… но она… вот она этого не заслужила — ухаживать за мной. Да и не выйдет ничего. Не встану я. Ниже колен ноги меня не слушаются, и правая рука вообще висит плетью. Бесполезно все это, а позвоночник все еще не держит тело вертикально. Я пока не то что встать — я сесть не могу без посторонней помощи. Побриться, бл**ь, и поесть. Она меня бреет, и она меня кормит. Слава Богу, все остальное делает сиделка, иначе я бы просто сдох. Мышка поняла, что я на грани. Увидела по моему состоянию.

Тогда Нари привела ко мне сына. Впервые за это время. Хитрая маленькая ведьма выпустила на меня тяжелую артиллерию. Просто завела его в палату, и я как увидел, так и замер. Боясь вздохнуть. Я в Ереване почти не рассмотрел его. Под всеми этими трубками и дыхательными аппаратами. Только глаза запомнил огромные голубые, похожие на мои. Вот и сейчас эти самые глаза смотрели на меня с любопытством, и там на дне тысячи чертей, но это уже не мое — это ее.

Я вдруг неожиданно для себя схватился за поручень над кроватью и умудрился, превозмогая боль, сесть сам.

— Иди, Тур, поздоровайся с папой. — потом я узнаю, что сказала она это для меня, а не для него. Наш сын тогда еще не говорил по-русски. Она назвала меня вслух его отцом.

Бл**дь. Наверное, я в этот момент был похож на полного идиота, у которого ком встал поперек горла, и сердце билось так бешено, что мне казалось, я сейчас заору или, как последний лох, не смогу сказать ни слова от горечи во рту и жжения в глазах. Мальчик подошел к моей постели и долго смотрел на меня, склонив голову на бок — она тоже так всегда делает, когда о чем-то задумается, а потом он вдруг повернулся к Нари и сказал что-то по-армянски. Я судорожно сглотнул и посмотрел на его мать.

— Артур сказал, что вспомнил тебя. Ты приезжал к нему в больницу, и бабушка на тебя кричала в коридоре. Прогоняла. А он не хотел, чтоб ты уходил, потому что точно знал, что ты его папа.