Лицо с обложки - Белкина Юлия

День сороковой после пожара

Врачи перестали беспокоиться за мою травмированную психику. Сегодня мне разрешили посмотреться в маленькое зеркало от пудреницы. Заведующий ожоговым отделением принципиально не разрешал давать пациенткам больших зеркал. Держа забинтованной двупалой культяпкой обломок заветного стекла, я с умеренным любопытством рассматривала то, что от меня осталось.

Моя голова напоминала гипсовый бюст, на котором скульптор еще не вылепил нос, подбородок и щеки, но успел воткнуть стекляшки глаз. Лишенные ресниц и бровей глаза казались ненастоящими, как у манекена.

— Не волнуйся, лицо сможешь выбрать на заказ, какое захочешь. Хоть Мерилин Монро! — с напускным спокойствием пообещал пожилой врач. — Ринопластику тебе сделаем и все остальное.

Закрепившаяся за мной репутация буйной больной не оправдалась. Я не стала впадать в истерику. Мне было проще, чем они думали… Я не помнила своего лица. А лицо Зои Гедройц своим я не считай.

Кожу мне пересадили от ближайших родственников. Ближайшими назвались близнецы. Они приехали в Москву сразу же, как только узнали, что со мной произошло, и бывали в больнице каждый день. В промежутке ясного сознания между операциями я успела у них спросить:

— Где вы остановились?

Ваня отмахнулся:

— Не переживай за нас. Борись, тетка! Давай! Борись!

Когда их не пропускали в палату, они часами стояли в коридоре и смотрели на меня через стеклянное окно, словно я была рыбкой в аквариуме.

На днях меня навестил Борис. Придерживая крылья зеленой больничной накидки, присел на стул рядышком с моей кроватью. Мягко улыбаясь, смотрел на меня, качая головой. Я рассматривала мужа Зои, радуясь, что не пугаю его своим видом. Продолжая все так же мягко улыбаться, Борис произнес:

— Я так разочарован…

Не знаю, чем он был так разочарован: аморальным поведением своей жены или моим нынешним безобразием? — но договорить не успел. Из моей груди вырвался кашляющий смех.

Я с трудом разлепила обмазанные жирной желтой мазью губы — щель рта. Просипела обожженными кислородом связками:

— А уж как я… Разочарована!

Как всегда поздно сообразив, что сморозил глупость, Борис провел рукой по затылку, наивно округлил глаза и похлопал ресницами.

Больше я мужа не видела, и это хорошо, потому что считать этого типа своим мужем мне не хватало чувства юмора. Зато меня регулярно навещал его адвокат. Всякий раз — с корзиной фруктов и открыткой с пожеланиями скорейшего выздоровления. Авторство послания адвокат упорно приписывал моему супругу, но я знала стиль Бориса. Слова «солнышко» и «любимая» не входили в его словарный запас.

Кроме адвоката меня навещал следователь. Я отвечала на его вопросы, затем забывала, о чем рассказывала, и, когда он снова приезжал, начинала рассказывать заново. Наверное, я его вымотала, потому что в последнее время следователь запропал. Я могла бы рассказать следователю все и незамедлительно, но — Герман! Мысль о Германе держала меня за язык. Сначала предупрежу Германа, решила я, пусть уезжает, а потом во всем сознаюсь.

День пятидесятый после пожара

Я шла на поправку, и постепенно, в гомеопатических дозах, мне стали давать правду. Когда я и трелила близнецов разыскать Германа, братья переглянулись со смущенным видом.

— Тетка, ты знаешь…

И я все поняла.

— Что, он умер? Погиб на пожаре?

— Мы тебе ничего не говорили, о’кей? — предупредил Ваня. — Доктор нас убьет.

Смерть Германа не потрясла меня — то ли я утратила способность потрясаться, то ли… Мне вдруг показалось, что о смерти Германа я знала давно, только забыла…

Кнутом и пряником я вытянула из братьев правду. Германа обнаружили в том же хозблоке, где, по версии автора поджога, я должна была сгореть синим пламенем. Его лишили жизни гуманно: застрелили. Почему меня не отправили следом за ним тем же экспрессом? Загадка. Хотели заставить меня помучиться? Тогда им это удалось…

Почему я говорю «им»? Ведь мой несостоявшийся убийца был схвачен недалеко от места преступления. Им оказался бывший телохранитель моего мужа. Грушевского задержал милицейский патруль, когда он улепетывал через лес к своей машине, спрятанной неподалеку от дома Германа. При аресте он оказал сопротивление, чем усугубил и прочее… В настоящий момент мой убийца дожидался окончания следствия в Бутырском следственном изоляторе. Это были факты, с которыми мне следовало смириться и жить.

Мотивы убийства следствию долго искать не пришлось. Следователь располагал вещдоками, свидетельствующими о моих близких отношениях с Германом. Об этом мне донесли близнецы, всезнающие. как все подростки. Я догадалась, что к следователю попали те самые фотографии, которые незадолго до несостоявшейся кончины я, то есть Зоя, намеревалась сжечь. И вряд ли что-то еще, кроме фотографий, иначе бы следователь все обо мне узнал. Кто-то, прежде чем подкинуть компромат, отфильтровал улики.

Но если с мотивом все было ясно, то заказчик убийства оставался тайной. Близнецам понравилась новая игра: наперебой угадывать всевозможные версии преступления. Сидя рядом со мной в палате, они едва не ссорились, споря, кто и почему пытался таким способом меня убить… Слушая их, я порой не понимала, жива я или нет? Версии следствия мы не знали, но, по мнению близнецов, покушение на меня было делом рук Бориса. Муж ревновал меня, следил за мной, а когда узнал, что я собираюсь его бросить, приказал своему бывшему телохранителю расправиться с женой и ее любовником…

Поскольку я выжила, адвокат Бориса стремился изо всех сил внушить мне веру в крайне широкие взгляды моего мужа на такие устаревшие понятия, как супружеский долг и супружеская верность. Со слов адвоката выходило, что Борис скорее бы свечку держал над ложем любовников, а уж такое средневековье, как ведро с сборкой на голову! Фи…

— Почему же средневековье? — ответила я. — Совершенно нормальный, мужской поступок. Я его очень понимаю.

Адвокат зеленел, как тропический овощ авокадо…

— К тебе авокадо пришло, — мстительно объявляли близнецы, завидев знакомую лысину в конце коридора.

Каждое посещение адвоката напоминало древнерусскую засылку сватов: у вас товар, у нас купец, ясный сокол, свет Борисушка!

Верила ли я сама в то, что Борис пытался меня убить? Не знаю… А Саша Грушевский? Неужели это он хладнокровно запер меня и бросил в разбитое окно подожженный моток пакли? Неужели он стоял и слушал мои крики? Неужели Борис правда его подкупил, заставил?… Или Роберт? Неужели Роберт отомстил за отказ таким изысканно-жестоким способом?

Я пыталась это вообразить, но не могла. Во мне умерли чувства, словно выгорели. Даже к боли я стала относиться равнодушно, как к обыденному фону моей жизни. Но постепенно сквозь слой пепла стали пробиваться первые слабые ростки интереса к жизни. В голову пришел вопрос: каким образом я сумела выбраться из полыхающего хозблока?

Времени для раздумий имелось в избытке. Память понемногу возвращалась, но последнее, что я помнила, — как в разбитое окно хозблока влетела шаровая молния и как голубые язычки пламени заплясали по бетонному полу… Как же я смогла выбраться, если дверь хозблока снаружи закрыли на широкий засов? Прибывший на анонимный вызов наряд милиции нашел меня, лежащую без чувств, в дальнем сугробе возле дома. Рядом со мной валялась обгоревшая мужская куртка. Двери хозблока были нараспашку, внутри полыхал крематории. Я обгорела, но не до костей, даже глаза остались целы.

Самостоятельно выбраться я не могла, разве что в беспамятстве прыгнула в разбитое окно, в чем сама очень сомневалась, потому что лужа пылающей солярки отрезала меня от окна еще в начале пожара… Меня кто-то спас. Кто? Сам поджигатель? Попугал, пожалел и выпустил… А зачем ему это надо? Чтобы я увидела его лицо? Врач говорил: судя но тому, что я осталась жива, сразу после спасения мне делали искусственную вентиляцию легких, по методу рот в рот. Опять же кто? Патрульные милиционеры от благородной миссии моего спасения наотрез открещивались.