В груди что-то тяжело и мерзко переворачивается.
- Все настолько плохо? - спрашиваю я, уже не скрывая тревоги. – Он же просто отвел девочек в нотариальную контору?
Яшин медлит. Отводит взгляд в окно, обдумывая слова.
- Отвечу так, - говорит он наконец. - Если бы среди моих клиентов был такой вот Казанский. Человек, который метит в большую политику. И если бы в довесок к громкому разводу, дележке имущества, сомнительным сделкам с недвижимостью и скандалу с не то любовницей, не то приемной дочкой… добавилась бы такая вот флешечка… - он тычет пальцем в безобидный кусок пластика, - то я, как его юрист, сделал все, чтобы ее устранить – выкупил, выменял, украл. Но не позволил бы такому компромату появиться на свет и стать тем самым последним гвоздем в крышке его гроба. Я понятно объяснил?
Да. Более чем. Объяснил настолько понятно, что по коже пробегают мурашки.
Я беру флешку. Она холодная и невесомая, а кажется – раскаленной и тяжелой, как слиток свинца. Кручу ее в пальцах, пытаясь прочувствовать что-то. Гнев? Жажду мести? Печаль?
Но нет. Ничего этого нет. Есть только одна простая, кристально ясная и окончательная эмоция. Омерзение. Он мне омерзителен. Весь его путь, все его жалкие попытки урвать, обмануть, прикинуться жертвой. Он словно грязная лужа, в которую противно наступать. Ненавидеть – значит тратить силы. А он не достоин даже этого.
- Ладно, - выдыхаю я и решительным движением зашвыриваю флешку в глубину своей сумки, туда, к кошельку и ключам. Пусть лежит. На всякий пожарный.
Пытаюсь вернуться к бумагам. Беру верхний лист из стопки «очень срочно», вчитываюсь в цифры.
И тут звенит телефон.
Резкий, пронзительный звук режет тишину кабинета. Я вздрагиваю. Смотрю на экран. Незнакомый номер. Сердце почему-то вдруг обрывается и замирает. Обычно я спокойно беру такие звонки – родители, поставщики… Но сейчас… Сейчас я знаю - это не они. И говорить мы будем не про детей, школу или закупку нового оборудования.
Палец сам тянется к кнопке ответа. Подношу трубку к уху. Влад инстинктивно замирает, следя за мной.
- Алло?
- Карина Викторовна? - Голос на том конце провода холодный, металлический, лишенный всяких интонаций. Он больно царапает по нервам, заставляя похолодеть пальцы.
- Слушаю, - выдавливаю я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
- Вас беспокоит главный врач инфекицонно-кишечного отделения больницы номер одиннадцать - Стерненко Игорь Константинович.
Воздух застревает в легких. В глазах темнеет. Одновременно с этим я резко, почти машинально, жестом показываю Владу: «Собирайся, поехали».
Сама вскакиваю с кресла, хватаю сумку, ищу взглядом ключи от машины.
- Что с Казанским? - вырывается у меня хриплый, не мой шепот. Язык ватный, не слушается.
На той стороне слышу усталый, почти раздраженный выдох.
- Понятия не имею, кто такой Казанский и что с ним. Но Елена Резникова пришла в себя и отказывается от медицинской помощи, пока не поговорит с вами.
Мир сужается до точки. До этого голоса в телефоне. До имени, которое я меньше всего ожидала услышать. Ужас, холодный и острый, как лезвие, пронзает меня насквозь, от пяток до макушки.
Дверь в палату открывается с тихим скрипом. И меня сразу окутывает запах - едкая смесь дезинфекции, лекарств и немытого тела. Воздух тяжелый, спертый.
Палата на шесть коек, из них занято только пять. Взгляд скользит по лицам. Пожилая женщина, уставше смотрит в стену. Две другие что-то обсуждают громким шепотом. И… еще одна, в углу. Свернулась калачиком под простыней, в грязной, потертой до лохмотьев кофте. Кажется, ее сюда привезли прямо с улицы.
Глоток воздуха. Глубокий, через почти сомкнутые губы, чтобы не вдыхать эти запахи. Здесь ужасно, но я даже виду не подаю, что что-то не так. Я выше этого.
Мои каблуки четко стучат по линолеуму, нарушая больничную тишину. Я иду мимо коек, мимо чужих, любопытных или пустых взглядов. Моя спина прямая. Я тверда как никогда.
Она лежит у окна. На боку, поджав ноги, смотрит в стекло, за которым - серый больничный двор.
Сначала я даже не понимаю, во что она одета. На ней не больничная одежда. Она в своем, в том, в чем ее привезли. В чем-то нелепом и абсолютно неуместном. Какой-то пеньюар, или халатик. Дорогой, шелковый, но такого неудачного белого оттенка, что на его фоне Ленина и без того бледная кожа кажется голубой. Нет, даже синюшной, мертвенной.
Она оборачивается. Лицо осунувшееся, глаза огромные, с синяками под ними. Выглядит плохо. Настолько непривычно плохо, что на секунду что-то внутри меня сжимается. Не жалость. Нет. Проще - почти физическое отторжение.
- Я думала, ты не придешь, - ее голос тихий, слабый. Идеально подходит для роли жертвы в нашей мыльной опере.
Ставлю стул у ее кровати. Сажусь. Смотрю на нее прямо.
- Чтобы ты померла и снилась мне потом в кошмарах? – говорю, не в силах скрыть издевку. - Извини, не доставлю тебе такого удовольствия.
Ее губы слабо шевелятся, пытаясь сложиться в подобие улыбки.
- Ты уже шутишь со мной.
- Нет, - отрезаю я. – Мне не смешно. Я пришла для того, чтобы попрощаться. Решила лично поставить точку в наших взаимоотношениях.
И вот оно. Маска обиженной всеми девочки съезжает. В ее глазах мелькает настоящий, животный страх. Она понимает. Понимает, что я говорю правду. Что ее спектакль я вижу насквозь и аплодисментов не будет.
Ее рука, холодная и липкая, внезапно нащупывает мою, сжимает пальцы с неожиданной силой.
- Нет! Карина, нет! - ее голос срывается на визгливую мольбу. Слезы, настоящие на этот раз, катятся по щекам, оставляя блестящие дорожки на серой коже. - Ты не понимаешь! Я люблю тебя! Ты для меня все, ты всех мне заменила! И маму, и бабушку, и подруг! Мне так не хватало тебя, так не хватало! Ты моя семья!
Я не отдергиваю руку. Просто смотрю на ее пальцы, впившиеся в меня, как когти. Смотрю спокойно, почти с научным интересом.
- И ты так по-родственному решила меня отблагодарить? - голос мой ровный, будто я читаю доклад. - Умно, Леночка. И очень трогательно.
