Паранойя. Почему я? (СИ) - Раевская Полина

Правда, недолго. В следующее мгновение, не говоря ни слова, Можайский со всего маху ударил меня по лицу. Я рухнула, как подкошенная к его ногам, перед глазами потемнело, меня оглушило болью, а из носа тонкой, горячей струйкой потекла кровь.

– Шалава! Подстилка воровская!– выплевывает отчим, хватая меня за волосы и, не давая опомниться, бьет кулаком под дых. От шока и разрывающей боли мир для меня, будто замирает.

Падаю, разбивая колени о мраморный пол и хватаю жадно ускользающий воздух, а на краю сознания бьется отчаянная мысль, когда отчим замахивается для очередного удара: "Только не по животу, только не по животу!".

– Гриша, не надо! – вместо ожидаемой боли обрушивается на меня вопль матери, бегущей со второго этажа.

Можайский оборачивается, а я торопливо отползаю, пытаясь справиться со спазмом, сдавившим диафрагму, будто огненным обручем.

– Не трогай! Ради бога, не трогай! – схватив Можайского за руки и заслонив меня собой, истерично просит мама

– Пошла вон, сука!  Ты все знала и покрывала эту дрянь! – отталкивает он ее, отчего она отлетает в сторону, впечатываясь корпусом в трюмо у стены. Предрассветную тишину разрывает звон разлетающейся на осколки вазы.

У меня по телу проходит дрожь. Сжимаюсь и изо всех сил сдерживаю рвущийся из груди крик. Нервы окончательно сдают.

– Не знала, ничего я не знала! – горячо заверяет Жанна Борисовна, снова бросаясь к нему.

– Врешь, тварь! – озверев, влепляет он ей хлесткую пощечину и, отшвырнув от себя, направляется ко мне. От его горящего бешенством взгляда, внутри все обрывается.

Пячусь назад и уже ничего не соображая от страха, хватаю с пола один из осколков.

– Не… не…подходи, иначе я… я …– вытянув дрожащую руку, захлебываюсь слезами, сжимая осколок до онемения в пальцах, готовая разрисовать Можайскому всю рожу, если только он приблизиться еще на шаг.

– Ах, ты шлюха! Ты кому угрожаешь?! – взревев, кидается он на меня. Я успеваю полосануть его, прежде, чем тяжелый удар, прилетающий куда-то в висок, вновь отправляет меня на пол. В глазах тут же темнеет от разливающейся кипятком боли, но ее мгновенно сменяет другая, когда начищенный до блеска носок итальянских туфель врезается мне сначала в бок, а потом в бедро, попадая четко в нерв, отчего я истошно кричу, понимая, что если это сейчас же не прекратиться, я потеряю малыша. Низ живота уже сводит ноющей судорогой, как в первый день месячных и от этого внутри все холодеет.

– Мама, пожалуйста… – вырывается у меня отчаянная мольба. Я пытаюсь закрыться, сгруппироваться, но тщетно, безжалостные, яростные пинки следуют один за другим, не давая вздохнуть. Я горю. Просто сгораю заживо от бессилия и боли. Каждая клеточка моего тела ноет и пульсирует, будто оголенный нерв.

– Гриша, остановись! Ты же ее искалечишь! – слышу мамин вопль сквозь звон в ушах.

– И искалечу! Убью тварь! – орет Можайский вне себя от ярости и пинает еще сильнее, заставляя меня снова срывать голос от крика.

– Заткнись, сука! На весь регион нас ославила! Теперь каждая собака обсуждает, как падчерица губернатора сосет у женатого ворюги!

– Гриша, ради бога…

– Что Гриша? Что, мать твою, Гриша? Я тридцать лет себе репутацию зарабатывал не для того, чтобы твоя шалава-дочь спустила ее в унитаз!

– Ты прав, но прошу тебя… Ей же показания давать придется!  Как это будет, сам подумай? – плача взывает мама к его разуму, и как ни странно, это действует.

Можайский останавливается, дышит надо мной загнанно, будто изо всех сил сдерживается, я же, поджав под себя испинанные до онемения ноги и скрючившись в три погибели, трясущимися руками прикрываю голову, боясь даже дышать.

Я еще не знаю, что мама имеет в виду, говоря про показания. Не знаю, пыталась ли она защитить меня или просто хотела вразумить своего мужа, чтобы в дальнейшем его репутация не пострадала еще больше. Я ничего не знала о ее мотивах, да и мне не было до них никакого дела. Я молилась только о об одном – чтобы этот кошмар прекратился, и мой малыш не пострадал.

Но, видимо, Серёжа прав: нет там никого наверху, а если и есть, то очень жестокий. Ибо мой кошмар только начался.

– Вставай! – после минутной передышки схватил меня Можайский за волосы и под наш с мамой одичавший крик, потащил в сторону бассейна, приговаривая. – Радуйся, что ты еще нужна, иначе тебя сейчас с этого мрамора соскребали. Но даже не думай, что так просто отделаешься. Я тебе покажу, как позорить семью, бл*дина!

– Гриша, что ты творишь? Она же моя дочь! Прошу тебя!–  встает мама у него на пути, заламывая от бессилия руки. Можайский подходит к ней почти вплотную и демонстративно сжимает еще сильнее мои волосы, отчего я изгибаюсь под каким-то совершенно невообразимым углом и смотрю сквозь пелену слез маме в глаза, прося помощи, пока Можайский чеканит:

– Твоя дочь сейчас спит наверху, а эта – Долговская подстилка, если тебе не нравится такой расклад, то я вышвырну тебя из этого дома и можешь забыть, что у тебя есть дочь от меня. Я ясно выражаюсь?

Мама всхлипывает и качает головой. Несколько долгих секунд она смотрит на меня, слезы ручьем текут по ее щекам, губы дрожат, а у меня где-то там внутри, несмотря на весь кошмар происходящего,  загорается малюсенький, наивный огонек надежды, что возможно, сейчас, впервые Жанна Борисовна сделает выбор в мою пользу. И хотя разумом я все понимаю, но, видимо, девочка, нуждающаяся в материнской любви, будет жить во мне всегда, ибо так и не узнала, каково это, когда у тебя есть мама, готовая пожертвовать ради тебя всем.

Моя, закусив дрожащую губу, отвела взгляд и отошла в сторону, позволяя делать со мной все, что угодно. Но я в ответ на очередной разочарование смогла лишь горько усмехнуться окровавленными губами. Мое сердце снова разбилось, однако на общем фоне – это уже не казалось такой уж трагедией, хотя будучи беременной и готовой все отдать за этого малыша, я не понимала, как она так может.

Как черт ее дери?!

Но эти вопросы отходят на второй план, когда Можайский затаскивает меня в бассейн и, не дав очухаться, начинает "воспитывать" без следов.

Что такое настоящий ужас я узнала стоило крепкой руке сдавить мою шею и безжалостно опустить меня под воду. Побои, как оказалось, и близко не стоят с этим садизмом, когда тебя окунают раз за разом, не давая вздохнуть, и ты, словно затравленное, ничего не соображающее от испуга животное, на голых инстинктах бьешься в паническом ужасе за глоток воздуха.

Легкие разрывает от удушья, я беззвучно ору, захлебываюсь слезами и соплями. Нахлебавшись воды с хлоркой,  меня выворачивает наизнанку всем, что я съела, но Можайскому плевать, он продолжает купать меня в моей же собственной рвоте, приговаривая, что такой шлюхе, как я, в ней самое место.

Что я испытывала в эти мгновения, сложно описать.  Мне казалось, я просто- напросто умру, не выдержу. А Можайский снова и снова топил меня и спокойно наблюдал, пока я, как сумасшедшая выбивалась из сил в попытке освободиться и чуточку подышать.

Не знаю, сколько бы это продолжалось, к счастью, я потеряла сознание.

Очнулась в кромешной темноте. Было холодно, сыро и больно. Казалось, болело все, словно я вся – одна сплошная, ноющая боль. Во рту стоял привкус рвоты и крови. Голова просто разрывалась.

Несколько минут я не понимала, где я и что происходит. Но первым делом опустила дрожащие руки на живот, пытаясь понять, все ли в порядке. Вот только, как определить был ли выкидыш, когда все твое тело агонизирует от боли и слабости, а вокруг так мокро, что не ясно кровь ли это или меня бросили сюда после бассейна?

От безысходности и отчаяния меня заколотило, затрясло всю в беззвучных рыданиях. Неизвестность сводила с ума и пугала так сильно, что хотелось биться о стены.

Я не имела ни малейшего понятия, что дальше будет? И чего от меня хотят? Но точно знала, что это еще не конец. Однозначно, не конец.

Казалось, прошла вечность, прежде, чем дверь в мою душную каморку открылась. Когда свет фонаря осветил ее, я поняла, что нахожусь в одной из кладовок в подвале. Меня передернуло при виде промокшего матраса подо мной и в то же время я облегченно выдохнула, поняв, что промок он от воды, а не от крови. Всхлипнув на радостях, украдкой прикоснулась к животу, благодаря небо за то, что мое солнышко такое сильное и не оставило свою маму одну в этой кромешной тьме. Превозмогая боль, я нашла в себе силы, чтобы переодеться в сухую одежду, и даже через “не хочу” поесть.