Atem (СИ) - "Ankaris"

Суп остыл. Теперь мне стало стыдно и перед официантом. Засунув пару купюр под тарелку и поспешно покинув кафе, я и не заметил того, как вместо знакомого маршрута, пошагал вверх по Лагранж и, уже дойдя до Сен-Жермен, понадеялся как-то интуитивно вывернуть к отелю. Впрочем, нашёл я его довольно быстро. Было бы всё так же просто и с Эли…

— Ты где остановился? — спросил Ксавьер.

— Недалеко от Нотр-Дам, — ответил я, стоя у стеклянных дверей отеля. — Какой-то «Роял Кардинал». — Ксавьер глубокомысленно хмыкнул и сказал, что, если не ошибается, на этой же улочке, в доме №74, жил Хемингуэй. Я этого не знал. И к своему обретающему всё большие масштабы стыду, даже не читал ни одной его книги со времён школьной скамьи. А в ту пору знакомство с творчеством Хемингуэя началось с повести «Старик и море», которая, не исключено, что в силу возраста, мне показалась скучной и так и осталась недочитанной.

— Он меня понимает, — продолжил Ксавьер, сперва рассказав о том, что это единственный писатель, которого он прочёл «всего». Майер никогда не увлекался литературой, тем более художественной. Он читал биографии спортсменов, бизнесменов и прочих там «-менов», реже брался за философские труды, предпочитая рассуждать самостоятельно, а не пересказывать «седые мысли». Но Хемингуэй видел войны, видел революции и писал так, словно своим живым слогом мостил дорогу в вечность. Окажись он в одночасье убитым, осталась бы она — нерушимая временем гранитная брусчатки его слов. — Понимает, что такое честность перед самим собой. Дед его любит.

Воодушевлённый нашим разговором я, может быть, поднялся бы вверх по улице и отыскал бы дом писателя, но меня остановили болезненная слабость, озноб и, кажется, подскочившая температура. Благо годы турне научили меня собирать в дорогу аптечку с таблетками от всех возможных болезней. В отличие от Ксавьера, я не был ипохондриком, но в вопросе со здоровьем предпочитал перестраховываться, особенно если болезнь могла затронуть лёгкие или голосовые связки.

21

Вчера я долго не мог заснуть. Болело горло, болела голова, болело всё тело. Было холодно. Температура не спадала. Пришлось попросить дополнительное одеяло. За окном гудел ошалелый ветер, навевая мрачные мысли. И я взялся за… Нет, не за перо. Достал из чемодана ручку и блокнот, и несколько часов напролёт из меня лился нескончаемый поток слов и рифмы. За одну ночь в Париже родилось больше текстов песен, чем за все дни, что я провёл за инструментами в студии. Неужто причиной сей вспышки вдохновения и впрямь стала атмосфера города, пронизанная крошечными молниями эмоций всех, когда бы то ни было живших тут творцов искусства? Да и разве отыщется во всём Париже хотя бы одна улочка, дышащая лёгкими, не прокуренными порохом и табаком истории?

Сегодня я всё же пересилил себя и поел. Ослабленный организм требовал энергии на борьбу с болезней и постельный режим, но я просто не мог закрыться в номере. Улицы звенели праздничными мелодиями, в которых я безнадёжно слышал голос Эли. Я считал, что если буду слоняться по главным местам гуляний горожан, то невольно пересекусь с ней.

Я поднялся вверх по Кардинал Лемуан, нашёл старую синюю дверь дома №74, над которой, меж двумя окнами, закрытыми ставнями, поскрипывала и покачивалась на ветру металлическая табличка с каллиграфически выведенными буквами «under Hemingway’s». Однажды наступит день, когда Париж превратится в огромный музей истории искусства. Город давно не принадлежит ни парижанам, ни французам. Город, заключивший с самим же собой «пари», всегда будет жить вне времени и идти на шаг вперёд любой европейской столицы. Город, чьё имя теперь продаёт само себя, самодостаточен.

Весь день я слонялся вдоль набережных, пересекая то один мост, то другой. Ничего интересного. Все пребывают в предвкушении праздника. Разговорился с одним местным торговцем, продававшим книги неподалёку от Нотр-Дам. Хотел выведать любимые места коренных парижан. Их оказалось слишком много, и они не отличались от мест скопления туристов. Потом мы заговорили о книгах. Ничего нового. Я разочаровался, обнаружив то, что букинисты Сены не торгуют старыми потрёпанными изданиями. Весь их ассортимент: статуэтки грёбанной башни, бюсты Наполеона, брелоки, современная проза и переиздания классиков.

— Если вы ищите что-то редкое, могу посоветовать пару антикварных магазинов, — сказал он, но всё, что я искал в Париже — Эли, а не книженции золотой молодёжи двадцатых.

Возможно утром, когда я ещё спал, шёл снег или дождь, оттого на дорогах лужи. Ветер поутих. Но бесшумно надвигающаяся ночь принесла вслед за собой новую волну холода. Ещё и пяти нет, а заходящее солнце пламенеет в окнах домов, растекается огнём красно-оранжевой лавы по Сене и мокрым бульварам. Тлеет апокалиптическими багрово-чёрными углями облаков, делая небо похожим на вымощенную булыжниками мостовую ведущую в какое-то далёкое место за краем невидимого горизонта.

Я где-то умудрился промочить ноги. Температура снова подскочила, и я вернулся в отель. Позже вечером, около восьми, телефон оповестил о входящем смс. Ксавьер прислал адрес Эли. Но я не почувствовал ничего: ни волнения, ни радости, ни страха. Однако тут же принялся искать это место на карте. На карте оно казалось близким, но побоявшись застрять в «рождественской пробке», я решил не брать такси, а доехать самостоятельно, воспользовавшись метро. Ботинки ещё не успели высохнуть, но мне было наплевать.

«Всё же без такси не обойтись», — немного подумав, подошёл я к стойке ресепшена и попросил вызвать машину. Моё болезненное состояние ухудшалось с каждым часом. И вот теперь, сбежав по крутой винтовой лестнице отеля, моментально навалившаяся на глаза темень явно свидетельствовала о том, что я запросто могу потерять и так рассеянное сознание на каком-нибудь эскалаторе подземки. Решил перестраховаться.

Такси приехало быстро, и мы направились на правый берег Сены по указанному адресу. Нашли перекрёсток, нашли дом, и нужный подъезд и квартиру. Не нашлось только блинной. Не знаю, кто стучал в дверь: моя рука или моё сердце. Но я до последнего верил, что Эли тут.

Дверь открыл какой-то парень в голубом пиджаке и радужной клоунской шляпе. Ни по-английски, ни по-немецки он не говорил. Тогда я достал телефон и, напечатав на экране «Дэниэль Лефевр», показал ему, спросив, знает ли он такую. Парень ничего не ответил, отвернулся и прокричал что-то в соседнюю комнату. И уже через пару секунд раздался топот ног — передо мной стояли пятеро нарядных молодых людей: три парня и две девушки, о чём-то тараторящих между собой на французском. Из тех коротких фраз, что мне удалось уловить из их беседы, я понял — они знакомы с Эли. Вперёд шагнула темноволосая «девушка-парламентёр» и на хорошем английском обратилась ко мне, интересуясь, кто я есть. Я представился, объяснил, почему ищу Эли. Похожую историю я сочинял для фрау Рубинштейн. А когда я завёл разговор о лаборатории и Монреале, на лицах пятерни, после произнесённого мной имени Жюльет, засветилось радушие, и девушка предложила войти.

22

Мы оказались в просторной кухне, украшенной разноцветной новогодней мишурой и блестящими снежинками, наклеенными повсюду. Над круглым столом висела старая люстра, напоминающая чёрную летающую тарелку, разрисованную крупными белыми лепестками цветов. «Девушка-парламентёр», по имени Полин, суетилась над плитой, пока её подруга расставляла чашки. Трое парней и я сидели на узком угловом диване, ожидая чай. Все молодые люди были одеты очень парадно. Возможно, у них намечалось какое-то празднование.

— Peut-être un peu de vin? — тот же парень, что и открыл дверь, спросил меня, выделяя каждый слог так, как если бы он говорил с умственно отсталым.

Меня всё ещё противно знобило, поэтому бокал вина сейчас точно пришёлся бы кстати. Я утвердительно кивнул, и парень, улыбнувшись, протянул мне руку: «Луи». Его примеру последовали и остальные, представляясь поочерёдно. «Жан, Жак, Жозефин». Но их имена жужжащими пчёлами пролетели мимо моих ушей, потому что я никак не мог отвести ни взгляда, ни мыслей от дорожки мокрых следов, оставленных на тёмном паркете моими же ногами. Мне снова стало безумно стыдно, и я спрятал ступни под диваном. Луи принёс из шкафа в прихожей бутылку красного вина и разлил его в чашки для чая. «Santé!» — вскрикнул он, подняв свою чашку вверх. Где-то зазвонил телефон, и Полин выбежала из кухни. Повисло неудобное молчание. Тогда я спросил первое, что пришло в голову — студенты ли они. Парни дружно закивали и, будто бы на перекличке, стали повторять друг за другом «жюскиси», громко смеясь. Вернулась Полин.