Виновник завтрашнего дня (СИ) - Александер Арина

— Теперь понимаешь, почему я просил не перечить Скибинскому и не отсвечивать лишний раз перед Олегом?

— Понимаю, — прошептала пришиблено. Теперь ясно, от чего его переклинило вчера на заправке. Знай она заранее — не стала бы так рисковать. Это хорошо, что всё получилось, а не дай Бог?.. Похолодев от ужаса, резко повернулась назад, всматриваясь в подъезжающие следом за ними машины.

— Не бойся, — словно прочел её мысли Лёшка и, взяв за руки, осторожно погладил тонкие запястья, призывая собраться, — никто за нами не следит. Я проверял. Я бы не проехал с тобой и метра, не будь в этом уверен.

Влада облегченно выдохнула.

— Только Лада, — сжал её руки, заставляя сосредоточиться на сказанном, — теперь никакой самодеятельности, никаких вариаций на тему: «Я сама всё решу». Договорились? Не заставляй меня пожалеть о сказанном.

Она молча кивнула, понимая, насколько всё паршиво. Больно спускаться с небес на землю. Она уже раскатала губу, распланировав ближайший месяц, а оно вон как. Оказалась между молотом и наковальней, и сиди теперь бездыханно, боясь пошевелиться лишний раз.

Лёшка виновато улыбнулся.

— Ну, родная, не грусти. Думаешь, мне в кайф все эти шпионские игры? Мне тоже хреново.

Влада невесело улыбнулась и тяжко вздохнув, с большой неохотой отстранилась, заметив подзывающую их Настю. Порывшись в рюкзаке, достала шаль, и небрежно набросив на волосы, вышла из машины.

— Ладно, Лёш, я всё поняла. Правда. Надо, значит, надо. Мне не привыкать быть вдали от тебя. Пойдем? — кивнула на церковь, взяв себя в руки. Что толку расстраиваться сейчас? Будет у неё ещё время пожаловаться на жизнь, сидя в четырех стенах.

— Ты иди, я скоро подойду, — прихватил сигареты, направляясь к приютившейся под одинокой берёзкой лавочке.

На лице — всё то же выражение, но Влада успела уловить произошедшие в нем изменения. Снова закрылся в себе. Остаться бы с ним, поговорить по душам. Она бы постаралась помочь. Ну, или, на худой конец, хотя бы выслушать. Видно же, что гложет его что-то, не дает полностью расслабиться. А тут ещё и Настя с Ирой нетерпеливо притоптывали на месте. Одних их ждали. Некрасиво.

— Хорошо, я пойду тогда, — посмотрела на Гончарова, теребя край бирюзового платья и быстро поцеловав жесткие губы, пошла к девчонкам.

— Иди, — бросил ей в спину, на автомате извлекая очередную сигарету и глубоко затянулся, всматриваясь в голубое небо. Хорошо тут. Спокойно. Красиво. Дышится легко и свободно. Сначала не понимал Шамрова: зачем тащиться за шестьдесят километров от Москвы, когда в самой столице море церквей? Выбирай, какую хочешь. А потом, с каждым оставленным позади километром до него начало доходить: когда имеешь что-то ценное, когда дорожишь им больше жизни — меньше всего хочется афишировать свое счастье.

Зачем собирать вокруг себя толпы недоброжелателей, когда достаточно самых близких? Сколько их приехало? Человек десять от силы и всё, достаточно. Таинство на то и таинство, чтобы происходить подальше от мирской суеты.

Соврал Ладке. Не собирался он присоединяться к остальным. Таким как он в церкви не место. Особенно в такой: стариной, с бешеной энергетикой прошедших времен. Повидавшей и немцев, и большевиков. Пускай и не осталось в нем ничего святого, но с детства помнил наставления бабки, мамкиной матери. Она постоянно, на любой большой праздник, ходила на службу в церковь, молилась там, причащалась и всегда любила повторять: «Помни, Лёшенька, не Бог делает нас Людьми, а вера в него. У каждого из нас свой Бог. Кто-то верит молча, кто-то днюет и ночует у алтаря. Но одно тебе скажу точно: человек без веры — пустышка». И он верил. По-своему, конечно, но верил. А потом… скоропостижно умер отец, следом и сам едва не попал на тот свет. И всё бы ничего, если бы не случай с Машкой. Как так? Почему? За что?..

С тех пор и стал пустышкой. Однако не настолько он конченый, чтобы, отнимая человеческие жизни свободно расхаживать в намоленных местах. А ещё не хотелось осквернять столь знаменательное событие в жизни невинного существа своим присутствием. Он лучше тут посидит.

— Почему не пошёл со всеми? — прозвучало неожиданно сзади.

Лёшка обернулся, всматриваясь в густые кусты сирени, и увидел согнутого в три погибели старика. Сколько ему точно лет, было не разобрать: седая борода скрывала едва не пол-лица, а вот глаза, в отличие от скрученных ревматизмом пальцев светились острым умом и поражали своей проницательностью. Одет он был в мирское: обычные мешковатые брюки и свободную льняную рубашку. Внешне смахивал на служителя церкви, но вот дорогущие швейцарские часы и лакированные туфли из крокодильей кожи выбивали из колеи. Вокруг, куда не глянь, старые избы, поваленные изгороди, типичная картина большинства заброшенных поселков, а тут такое состояние на руках. Старик явно нездешний.

— Мне нельзя в такие места, — ответил спокойно, и тут же поразился той легкости, с которой вступил в диалог с незнакомцем.

— А что так? — подошел тот к нему, присаживаясь на самый краюшек.

— Слишком много плохого сделал в жизни, — горько улыбнулся Лёшка, затянувшись.

Дедуля сложил на коленях мозолистые руки с аккуратным маникюром и изучающе посмотрел на Гончарова. Прошелся колючим взглядом по волосам, упрямому подбородку, спустился по тонкому шраму на сонной артерии, будто считывая сердцебиение, и снова взметнулся вверх, поднимаясь по сильным предплечьям к широким ладоням. Лёшка чувствовал на себе пристальный взгляд, но никак не реагировал на столь тщательное изучение, продолжая неспешно курить, изредка поглаживая большим пальцем небритый подбородок.

— Да? — удивился старик. — А я бы так не сказал. — И пояснил, стоило повернуть к нему голову: — Ты ж не сам приехал. И любимая есть, и друзья. Или я ошибся?

Гончарова такое замечание заставило повнимательней присмотреться к собеседнику.

— Вы слишком наблюдательны.

— Работа у меня такая, — ответил тот снисходительно, отчего у Лёшки по коже пробежал неприятный холодок. Он и сам так часто говорил, потому что внимательность к деталям считалась неотъемлемой частью его работы.

— Вот видишь, — продолжил дедуля, продолжая изучать его, — не такой уж ты и плохой, раз Господь наградил любимой. Да и плохое плохому рознь, — заметил, подняв палец вверх.

— Даже убийство? — И снова удивился, как легко слетело с губ устрашающее признание. Видимо, сама энергетика этих мест располагала к душевным беседам. Даже не по себе как-то стало. Никогда не испытывал подобного. Хотя… что ему переживать? Максимум осудят. От него родная мать отвернулась восемь лет назад. Так что ему и дела нет до какого-то там деда. Пускай что хочет, то и думает. Похер.

— Знавал я таких, — произнес вместо ответа старик и не думая охать. — В 90-х, часто наведывались сюда. Вываливали перед Семистрельной иконой Божией Матери кучу денег, снимали с себя всё золото, бросали новомодные «мерсы» и просили отца Никанора молиться за них. И сейчас заглядывают периодически. Время идет, а мир не меняется, — вздохнул, переключившись на свои руки.

— И что, молился ваш Никанор за убийц? — поинтересовался насмешливо Лёшка. Вот уж не ожидал такого. Представил себя, и пробрало на смех.

— Молился. И не за деньги, которые раздавал на следующий день нуждающимся, а потому, что служил Богу и считал, что любая тварь, созданная им, имеет право на жизнь и прощение.

Увидев, что Лёшка качает головой, не принимая такое мышление, дедуля продолжил:

— Ты не прав, деля мир только на чёрное и белое. В нем множество оттенков.

— Это отмазка для двуличных. Кто убивая, башляет деньги, надеясь на спасение души, — заметил едко, позабыв о тлеющей между пальцев сигарете.

— Возможно. А разве ты ни на что не надеешься в этой жизни?

Лёшка опустил голову, рассматривая копошащихся в траве муравьев. Надеялся. Ещё как надеялся. Раньше и не знал, каково это — надеяться на что-то. Раньше он и о любви не знал. То, что прожил в юности и рядом не стояло с теперешним чувством. Страшно становилось от её силы. Думал, в его возрасте как раз только проживать эту самую любовь. Что она вообще такое? Вокруг один фальсификат. А когда накрыла с головой, надавила на плечи, заставив рухнуть на колени, тогда и признал поражение, смирившись с неизбежным. Когда ставишь на себе крест, тяжело возвращаться к жизни. Приходится заново учиться ходить, разговаривать. Ты вынужден перекраивать себя, ломать. Иногда это болезненно. Иногда даже не замечаешь этой боли, настолько тебе хорошо. А всё ради чего? Да всё ради той же призрачной надежды…