Парадиз (СИ) - Бергман Сара

— А я не на работе? — возмутилась она. И голос ее истончился, стал по-детски обиженным, растерянным. — Саша, тебе вообще плевать, да? На меня и на Славку! Плевать?! — и последнее она прокричала так, будто выставляла последнее оружие. Безотказное, необратимое. Твердо веря в сакральную силу этого понятия.

Захлопывая за спиной дверь, чтобы Славка не слышал этих страшных для нее, сказанных в запале слов.

— Ты что, не видишь, как себя ведешь?

И не поняла, что то, во что она еще никак не могла поверить, давно свершилось.

— А как? — равнодушно спросил он.

— Вот именно, что никак! — закричала она свое страшное табу. То, что она, наверное, думала про себя, но всегда держала внутри. Рисуя перед ним картину почти полного довольства, уверенного спокойствия. — Ты всю жизнь делал только то, что хотел! — выкрикнула она свою внезапную правду. — Мы у тебя всегда по остаточному принципу! Ты вообще ни разу ради нас ничем не поступился, только мы под тебя подстраивались!

Вот тут ему неожиданно стало обидно. Обидно и досадно за то, что он возил Славку в секцию и забирал из школы, за все те случаи, когда именно ему приходилось водить его на дни рождения приятелей. За то, что он делал для Наташки, столько лет обеспечивая ей комфорт жизни с мужчиной. Возя ее в магазин и на похороны Питер.

— А ты не подстраивайся! — так же запальчиво, нервно, как она, воскликнул и он. — Кто тебя просит? Не нравится со мной жить — не живи!

Высказал он главное. И в первое мгновение испугался. А во второе… испытал странную, смутную, подспудную радость опрощения, освобождения.

И Наташка увидела это на его лице. Окутавшись белой сенью испуга.

— Саша, что ты несешь? — едва слышно пробормотала она. Глаза ее расширились, дыхание сбилось, и она вдруг возвысила голос, почти закричав: — Что ты говоришь? Саша, я тебя не узнаю! — заломила руки, стирая ладони о спутанную копну волос: — Что случилось?!

И тут он увидел за ее спиной приоткрытую дверь. Створка, которую Наташка захлопнула в начале скандала, была чуть отодвинута от косяка, и в этот небольшой зазор заглядывало испуганное, бледно пучеглазое детское лицо. В толстых, с несуразными линзами, нелепых очках.

И острый выстрел стыда пронзил грудную клетку Дебольского. Всклокотав изнутри самозащитное бешенство.

— Ты чего слушаешь?! — заорал он в дверь.

Спугнув окриком и исказившимся лицом детские пальцы с дверной ручки. Наташка испуганно обернулась, но не успела увидеть Славку. Тот уже, струсив, кинулся в свою комнату, оставив распахнутую створку. И орущих друг на друга родителей.

А Дебольский заставил себя ощутить недовольство. Да оно и само легко, быстро вылезло на поверхность, затоптав, задавив внутрь стыд и страх. Недовольство детскими очками, непослушанием и любопытством, постыдной гнусной пугливостью.

Наташка, лишь на секунду обернувшись, бросила на него негодующий, полный истой ненависти взгляд.

И побежала успокаивать. Будто растила не мужика, а маленькую, ранимую девочку.

Дебольский опустился на диван, бережно поддерживая бездну пустоты, разливающуюся внутри. И поймал себя на том, что даже не помнил, в какой момент вскочил.

Рука сама потянулась за сигаретой.

За тонкой стеной типового, среднестатистического, плохо звукоизолированного дома слышался плач. Славка ревел — жена успокаивала.

— …папа с мамой… не ругаются… Слава… мы поспорили… взрослые тоже спорят. Вот ты же с Колей спо…

А тот с непривычки, от пугающей новизны события все ревел, захлебывался слезами, подвывал.

И Дебольский почувствовал, что не хочет больше эту семью. Не хочет эту женщину, этого ребенка. И что ничего изменится в его жизни без них.

Потому что здесь ему скучно, тошно. Не хватает кислорода. Всего не хватает. Всего, чего остро — нестерпимо остро — хочется!

44

А в понедельник грянул день рождения дурачка Волкова. Дебольский забыл, а Зарайская пришла с дорогим праздничным тортом. Вся в сени радости и света.

Смеясь и улыбаясь так счастливо и лучезарно, как не смеются и не улыбаются нормальные люди. Во всяком случае, на чужом дне рождения.

Благовест Зарайской разрезал кабинет, поднял его и переполошил. Она взбудоражила всех, заставила Волкова задуть свечу, своими руками разрезала торт, и тренерский отдел утонул в искристом, торжественно-праздничном мелькании ее тонкого платья, потока волос, дрейфующего по порогам острых лопаток, вертлявой, ломкой, трепетно-гибкой змейки тела.

Торт ее был великолепен. Из дорогой кондитерской, с новомодно открытым полосатым матрасом бортов и аляповатой россыпью конфет на неудобно высокой верхушке.

Он был приторно сладок, режуще ярок, вызывающ и заманчив. Утопая в потеках глазури, россыпи макарон, мармелада, машмеллоу, вафель, капель ганаша, он просил, умолял взять его в рот, жадно облизать пальцы, касавшиеся сладких срезов.

И Зарайская, едва только тронув первый кусок, бережно вычленив из тела сладости треугольный клин наслаждения, — потянула в рот пальцы, облизала бледно-молочные медовопахучие подушечки, оставив на них манкую, истомную, вожделенную горечь своего языка. И первый кусок протянула Волкову, смотрящему на нее влюбленными чумными глазами. Жадно ждущему и млеющему от нетерпения.

Отдала легко, всего только вежливо, с почти дежурной улыбкой.

А второй бережно отнесла Попову — в его дальний мрачный угол за стеллажом. Едва слышно переступая острыми шипами каблуков, склонившись к нему, как к ребенку, щекотнув ножку стола складками юбки. Он взял блюдце бережно, трепетно, двумя руками, будто боялся выронить. И лицо его окрасилось чем-то доверчивым, забыто ностальгичным, чем-то, что не вязалось с безропотным, терпеливо умеренным Поповым.

А Зарайская при этом звонко смеялась и шутила. Так чрезмерно весело, что берегущая шефиню Жанночка начала нервничать и поглядывать на нее боязливо и трепещуще. И даже Эльза Павловна, кажется, что-то почувствовала и обеспокоилась. Засмотрела на Зарайскую с подозрением.

Но та самоотрешенно блистала.

Жадно, нетерпеливо ела свой торт. Алчно, с поспешной голодностью брала в рот куски, роняя крошки, слизывая с вилки, с кончиков пальцев потеки карамели. Вытягивая губы трубочкой, нежа и растаивая на языке мармелад и хрустяще-мягкие макароны. Собирая пиками вилки полоски шоколадной глазури.

Дебольский смотрел на ее тонкие смеющиеся губы и думал, берет ли она в рот. Что это такое, когда Лёля Зарайская берет в рот твой член. Как она пахнет. Как пахнет, когда прижимаешься лицом ей между ног. Как ощущаешь складки юбки — скользкие, холодные, удушливо тянущие горько-сладкими духами…

В шуме и гвалте заставлял себя сбиться с этой мысли, отворачивался. Но снова и снова возвращался к ощущению ткани в пальцах, тепла на кончике языка, почти чувствуя там ее вкус.

А офис глох от хохота, шума разговоров, слеп от мельтешения людей, толкотливой, суетливой праздничной сутолоки, не могущей сопровождать простой день рождения обычного тренера. Но исходящей от нее одной. И было в этой избыточности что-то несоответственное, подспудно тревожное.

Не ощущал взведенности Зарайской только именинник — дурачок Волков. Покрывающийся потом, с жарко горящими щеками, подрагивающими в алчном восторге губами. Смешной в своей готовности есть землю с ее рук. Не замечающий, как откровенно не благоволила этому сама Зарайская. Как зябко ежились ее узкие плечи под горячечным взглядом, а невместный восторг она то и дело безупоенно окидывала зыбкой стытью глаз цвета воды. Но охладить была не в силах.

Зарайская угостила тортом Сигизмундыча — неожиданно благодарного, даже затеплевшего. И Эльзу Павловну.

Та почти предсказуемо смутилась. Посмотрела на Зарайскую с трусливой подозрительностью человека, отягощенного глубоким комплексом неполноценности. Смешивая в своем сознании угодливость и недоверие.

— Я не ем сладкого! — куриным фальцетом вскрикнула она. И, похоже, усмотрела в подношении насмешку. Насмешку сухих бедер, выступающих ключиц, острой беззащитности тонких ребер над ее немоложавой тучностью.