Вырождение. Современные французы - Нордау Макс

Это последнее место может служить примером полнейшей неспособности сосредоточения мысли. Часто Ницше теряет нить своих соображений, забывает, к чему клонится его речь, и кончает предложение, которое, казалось, содержит серьезную аргументацию, какой-нибудь остротой, не имеющей никакого отношения к делу: «Разве нельзя относиться иронически к подлежащему, сказуемому и дополнению? Разве философ не может возвыситься над верой в грамматику?

Будем относиться с почтением к гувернанткам, но, может быть, для философии настало время отрешиться от веры гувернанток?.. Около меня один человек всегда лишний — так думает пустынник. Постоянно одиножды один дает в конце концов два... Как они называют то, что делает человека гордым? Образованием? Оно отличает их от козопаса».

Иногда, наконец, он совсем теряет нить своих соображений и внезапно обрывает фразу: «Ибо в религии страсти снова приобрели право гражданства предполагая, что... французские психологи все еще не исчерпали горького и многообразного удовольствия, доставляемого им bêtise bourgeoise, словно они, короче говоря, они этим что-то обнаруживают».

Вот форма, в которой проявляется мышление Ницше и которая в достаточной мере объясняет, почему он никогда не мог написать трех связных страниц, а постоянно довольствовался короткими и длинными «афоризмами». Содержание же этих разбросанных и бессвязных мыслей составляет небольшое число навязчивых представлений, повторяемых с убийственным однообразием. Мы уже познакомились с его духовным садизмом, с его манией противоречия, сомнения и отрицания. Кроме того, он проявляет мизантропию, манию величия и мистицизм.

Примеров его мизантропии не оберешься. Его мания величия обнаруживается только в исключительных случаях в самомнении, чудовищном, но все же еще понятном. По большей части к ней примешивается сильная доза мистицизма и веры в свою сверхъестественность. Простым самомнением можно признавать, когда он, например, говорит: «Что касается моего Заратустры, то я не допускаю, чтобы его понял тот, кто не чувствовал себя когда-нибудь уязвленным каждым его словом и кто им когда-либо не восторгался: только тогда человек может пользоваться привилегией благоговейно приобщиться к халкионской стихии, которой порожден этот труд, к его солнечной ясности, шири, дали и определенности». Или когда он, подвергнув деятельность Бисмарка неблагоприятной критике, восклицает, ясно намекая на самого себя: «Я же, счастливый, находясь вне мира, понял, как скоро уже народится господин над господином». Но уже в этом месте ясно обнаруживается скрытый мистический характер его мании величия: «Когда-либо должен же явиться миру искупляющий человек великой любви и великого презрения, творческий дух, вытесняемый отовсюду своей собственной силой, непонятый народом в своем одиночестве, как будто оно составляет бегство перед реальностью, между тем как оно на самом деле составляет лишь углубление, погружение, зарывание в реальность, дабы он, когда со временем снова появится на свет, принес этой реальности искупление».

Истинный характер его мании величия тут вполне обнаруживается. Говоря об «искупляющем» человеке и «искуплении», Ницше, очевидно, воображает, что он сам — новый Спаситель. Он даже и по содержанию, и по форме подражает Евангелию. Его книга «Так говорил Заратустра» представляет собой копию священных книг восточных народов, попытку подражать Библии и Корану. Книга разделена на главы и стихи, язык — старинный, пророческий («Узрев народ, Заратустра удивился и рече»); часто встречаются длинные перечисления, напоминающие монотонное церковное чтение проповеди «Я возлюбил тех, которые ищут причину вещей не на земле, а в заоблачном мире; я возлюбил того, кто живет, чтобы познавать; я возлюбил того, кто трудится и изобретает; я возлюбил того, кто возлюбил свою добродетель; я возлюбил того, кто не сохраняет для себя ни одной капли своего духа» и т. д.), а некоторые отделы представляют собой сколок с однородных мест в Евангелии, например: «И когда Заратустра вышел из города... за ним последовали многие, называвшие себя его учениками, и сопутствовали ему, и они дошли до перекрестка. Тут Заратустра им сказал, что он теперь пойдет один... Поистине говорю вам: скоро настанут эти длинные сумерки. Как мне спасти свет мой!.. Случилось, наконец, что он погрузился в глубокий сон, но его ученики воссели вокруг него и долго бодрствовали» и т. д. Заглавия у него также очень характерны: «О непорочном познании», «Об искуплении», «Причастие», «Пробуждение», «На Масличной горе» и т. д. Правда, с Ницше иногда случается, что он богохульствует: «Если бы существовали боги, то мог ли бы я удержаться не быть богом! Следовательно, богов — нет». Но таких мест мало сравнительно с теми, где он признает себя богом: «Тебе дана власть, и ты не хочешь царствовать... Но кто мне подобен, не избегнет своего часа — часа, глаголящего ему: ныне только ты изберешь путь твоего величия» и т. д.

Мистицизм и мания величия Ницше проявляются не только в его сколько-нибудь связных мыслях, но и в его общей манере выражаться. Мистические числа «три» и «семь» встречаются у него часто. Если он проникнут сознанием собственного величия, то и внешний мир представляется ему великим, далеким, глубоким, и слова, выражающие эти понятия, пестрят на каждой странице, почти в каждой строке: «Дисциплина страдания, великого страдания... Юг — великая школа выздоровления... Там, где он научился великому состраданию и великому презрению, они, со своей стороны, научились великому поклонению... Люди, представляющие собой не что иное, как великий глаз, или великое рыло, или великое брюхо, или вообще что-либо великое... Но ты, глубокий, страдаешь слишком глубоко... Непоколебимая моя глубина, но она блещет плавающими загадками и смехом... Все глубокое должно возвыситься до моей высоты» и т. д. С представлением о глубоком у него связывается представление о пропасти — слово, также постоянно встречающееся у Ницше. Вследствие не покидающих его представлений о том, что он летит или носится в высоте, он постоянно прибегает к словам «сверх» и «над»: «сверхъевропейская музыка», «сверхгерой», «сверхчеловек», «сверхдракон», «сверхнавязчивое и сверхсострадательное» и т. д. Что Ницше, кроме того, до известной степени страдает и анксиоманией, доказывается упорством, с каким он испещряет свою речь словами «ужас», «содрогаться», «тревожный» и т. д.

Как вообще буйные помешанные Ницше сознает происходящие в нем болезненные процессы и постоянно намекает на головокружительную быстроту своей мысли и на свое сумасшествие: «Мы мыслим слишком быстро... словно у нас в голове беспрерывно вертящаяся машина... Нетерпеливые умы наслаждаются помешательством, потому что помешательству свойствен веселый темп... Речь мне кажется слишком медленной... Я вскакиваю в твою колесницу, буря!.. Теперь иногда случается, что мягкий, умеренный, сдержанный человек вдруг становится бешеным, бьет тарелки, опрокидывает столы, орет, буйствует, оскорбляет весь мир и потом уходит, пристыженный, негодуя на себя. (Конечно, это иногда случается, и не только теперь, но случалось всегда, однако только с буйными помешанными...) Где же безумие, которое вам надо привить? Видите ли, я вам указываю сверхчеловека, а сверхчеловек... и есть это безумие... Моя рука — рука шута. Горе всем столам и стенам, горе всему, где есть место для арабесок и маранья шута!» Как водится с буйными помешанными, он извиняет свою болезнь: «Открыт еще великий вопрос, можем ли мы обойтись без заболевания, даже в интересах дальнейшего развития добродетели, и не нуждается ли, в особенности, жажда познания и самопознания столько же в больной душе, как в здоровой». Наконец, у Ницше не отсутствует и встречающееся у буйных помешанных чувство необыкновенного здоровья и благополучия: его душа становится «все светлее и все здоровее»; «мы, аргонавты идеала, здоровее, чем люди этого бы желали, опасно здоровы, все снова здоровы» и т. д.

Вот в кратких чертах вызванные обманом чувств особая окраска, форма и содержание мышления Ницше. И этого несчастного психического больного, писания которого представляют собой бесконечный горячечный бред и каждой строкой своей громко свидетельствуют о буйном помешательстве автора, признали серьезным «философом», а его болтовню — «философской системой». Специалист по философии, автор многочисленных философских трудов г. Кирх-нер, говоря в газетной статье об одной из книг Ницше, категорически утверждает, что «она изобилует здоровьем»; ординарные профессора, как, например, фрейбургский профессор Адлер и другие, называют Ницше «смелым и оригинальным мыслителем» и подвергают его «философию» самой серьезной критике, вторя ей с одушевлением или позволяя себе те или другие тщательно мотивированные возражения! Ввиду такого безнадежного тупоумия нельзя удивляться, если трезвая и здоровая часть современной молодежи, скороспело обобщая вопрос, переносит на самую философию презрение, заслуженное официальными ее представителями, которые осмеливаются знакомить своих учеников с высшей из наук и не обладают даже способностью отличить бессвязный бред буйного помешанного от разумного мышления.