У церковного входа сидело что-то невообразимое. Не то побирушка, не то хорёк. Его, беднягу, так скрутило похмелье, что из-за очков огромных, словно колёса детской коляски, виднелась только лысина и коленки, остальное, как за щитом, было укрыто оправой и толстенными линзами, из-за которых его наглые, белые глаза казались вывернутыми наружу. Было непонятно, чего он хочет – или милостыню, или вцепиться зубами вам в горло, или юркнуть под дверную створку.
Когда я прошёл мимо и не бросил в его плошку ни полушки, глаза его так яростно блеснули в мою сторону, что я спиной почувствовал всю его ненависть.
– Зажрался, – злобно прошипел хорёк.
Где-то я уже встречал такой взгляд…. Да. Около вокзального ресторана. Тогда, тоже не бросив монету в чью-то шапку, я и услышал злобный мат от грязной головы, упрятанной до причёски в плечи.
Божий храм всегда был местом обитания сирых и убогих. Но теперешние нищие совсем иной контингент. Они отказываются от корочки хлеба и нагло просят денег, угрожая пожаловаться своей «крыше». У таких субъектов строго распределено время отсидки на точке по дням недели.
Старушки, привыкшие жалеть всех, кроме себя, бросают в плошки, шапки, тарелочки, свои скромные рубли и крестят сухонькой ручонкой испитые и хищные от наглости морды побирушек. Им, прожившим страшную, тяжелейшую жизнь, другой она и не видится, и старушки делятся последним с этими, потерявшими совесть, субъектами.
А побирушки, привыкшие к дармовщинке, уже никогда не станут зарабатывать на жизнь трудами праведными. Хоть и сидят они под сенью божьего креста, но на них креста нет.
