Русская философия смерти. Антология - Коллектив авторов

Жизнь по закону Я, открывшему новый эон, связанный с становлением личности, таит в себе серьезные опасности, ибо Я, действительно, «связывает» и часто отрицательным образом. Закон Я, если он не помещен в более широкий контекст и в нем не узревается то, что содержит в себе семя освобождения, создает тот Я-ориентированный и этим самым Я-оправдываемый мир, который более всего и превращает жизнь человека в ловушку, в фрагмент дурной бесконечности. Но закон Я компенсирует (хотя бы отчасти и даже условно) свое общее несовершенство выдвижением системы моральных правил, которые в пределах этого «Я-законного» мира могут оказаться и полезными. Однако эти моральные правила нередко как раз и дают миру основание рассматривать поведение-позицию о. Алексея, отраженную в его надгробном слове, как «неправильную», «нескромную», ошибочную. При этом, кажется, не осознается, что у него были еще большие основания выступать именно против этих правил, против попыток утвердить их не просто как форму и условность, но и как положительное содержание. Это и отражено в надгробном слове о. Алексея; пафос слова в значительной степени разоблачительный: за высокой оценкой самого себя угадывается раскрытие-разоблачение морали, от которой «ни горячо и ни холодно». В своем слове о. Алексей, по сути дела, не просто негативно-разрушителен к миру «принятого» и «приличного», к миру, в котором живут по закону Я и по правилам, требующим не афишировать это Я, но и – хотя и парадоксальным образом – положительно созидателен, потому что он открывает миру и людям, в нем живущим, истинные ценности жизни, восстанавливающие сам этот мир из руин Я-разъединяющего состояния и возвращающие дар прямого и подлинного взгляда на мир, взгляда, который не различает Я от не-Я. Если такое понимание ситуации верно, то оно вносит новые элементы и в самую суть проблемы авторства в случае «Надгробного слова» о. Алексея. Когда жало Я вырвано (или, как сказал бы Будда, когда элементы бытия, дхармы, лишены души, Я), когда сами знаки личности потерпели девальвацию (включая имя, текст и индивидуальный стиль как сферу проявления знаков «личного»), когда преодолено чувство владения-обладания, – тогда проблема авторства или вообще снимается, или приобретает существенно иной вид: говоря весьма огрубленно, проблема авторства-неавторства о. Алексея в отношении «Надгробного слова» оказывается иррелевантной, и оба, казалось бы, взаимоисключающие заключения – о. Алексей – автор и о. Алексей – не автор – равно верны или равно неверны, и сам критерий «верности-неверности» в этом случае лишен существенности, онтологичности. Тем не менее едва ли можно остаться безразличным к тому, как о. Алексей снимает самое проблему авторства: сочетание видимого на поверхности захвата-присвоения чужого (как бы расширение Я и его сферы) и глубинной анонимности, преодоления своего Я, его знаков, его присваивающих актов таково, что, с одной стороны, снимает с о. Алексея обвинение в плагиате, а с другой, не делает его «автором» в том смысле, который выступает как главный при решении проблемы авторства.

Было бы ошибкой не замечать, что ситуация отца Алексея Мечева в тех или иных формах все чаще обнаруживает себя в литературе XX века. Господин Тэст, универсальный ум, осознавший свою анонимность, более того, гений анонимности, воплощенное абсолютное сознание и чистая потенциальность, лишен признаков и атрибутов и, следовательно, лишен личности, Я. Он принципиально не может быть «автором»: действия ему не свойственны, всякого конкретного воплощения он избегает. Если бы он был писателем-автором, он вынужден был бы расстаться с литературой, как и задумывал это сделать «частичный» двойник господина Тэста, его автор. Но и в сфере «воплощенности» ситуация в художественной литературе наших дней обнаруживает тектонический сдвиг по сравнению с XIX веком в том, что касается проблемы авторства, плагиата, необъявленных присвоений, интертекстуальных агрессий. Носам этот сдвиг на поверхности смягчается новой мерой возможного в литературе и новым литературным этикетом. Во всяком случае проблема авторства, если ожидать ее корректного решения применительно к современному состоянию, должна иметь свою теорию, которая была бы способна упреждать завтрашний день в развитии этой проблемы. Наконец, в свете известного положения Юнга, согласно которому не Гете создал «Фауста», а душевный компонент «Фауста» создал личность Гете, проблема авторства открывает еще один неожиданный ракурс, который мог бы стать предметом исследования в «мета-литературоведении».

Комментарий

В этом разделе обобщаются три типа информации: биография автора; перечень его основных сочинений; литература о нём; комментарий неясных мест, исторических реалий, расшифровка цитатного ряда, перевод иноязычных выражений.

Мы не стремились к симметричному соотнесению объемов авторского и комментирующего текстов, исходя из меры сложности вошедших в Антологию сочинений.

М. М. Щербатов

Щербатов Михаил Михайлович (1733–1790) – русский социолог-утопист, философ, экономист, историк, писатель, переводчик, один из основоположников обличительной потаенной литературы в России.

Князь, сын М. Ю. Щербатова, сподвижника Петра I. Вышел в отставку капитаном Семеновского полка в 1762 г. Депутат Комиссии по составлению Нового Уложения (1767–1768), защитник дворянских привилегий. С 1768 г. служит в Комиссии по коммерции, с 1771 г. занимается по службе генеалогией и геральдикой. В 1773 г. – действительный камергер, с 1775 заведует секретным делопроизводством по Военному Совету. С начала 1778 г. – тайный советник, Президент Камер-коллегии. Печататься начал с 1759 г. Центральное сочинение – памфлет «О повреждении нравов в России» (1786–1787), полностью опубликованный впервые А. И. Герценом в Лондоне, в 1858 г. Как писатель-утопист, М. М. Щербатов известен «Путешествием в землю Офирскую г-на С…, шведского дворянина» (1786). Как историк – восемнадцатью книгами «Истории Российской с древнейших времен», которую М. Щербатов издавал с 1770 г. (доведена до 1610 г.; напечатано семь томов). Философ и богослов-моралист, М. Щербатов издал ряд трактатов: «Размышление о самстве» (то есть эгоизме), «Рассмотрение о жизни человеческой», «Разговор о бессмертии души», 1788; «Размышление о смертном часе», 1788. Кроме того, М. Щербатов – автор экономических трактатов, писал басни, оды, сатиры, лирические стихи, перевел «Страшный суд» Э. Юнга.

Соч.: Сочинения. Т. 1–2 / Ред. Н. П. Хрущова и А. Г. Воронова; Изд. кн. Б. С. Щербатова. СПб., 1896–1898; История Российская… Т. 1–7 (Ч. 1– 15). М., 1770–1791 (переизд. 1901–1904); Неизданные сочинения. М., 1935; Разговор между двух людей о любви к Отечеству // Ученые зап. ЛГУ. Серия Филология. Л., 1968. Вып. 72. С. 203–207; Мысли о душе: Метафизика XVIII в. / Подг. текста, вступ. ст. Т. В. Артемьевой. СПб., 1996. С. 255–290; «О повреждении нравов в России» князя М. Щербатова и «Путешествие» А. Радищева (факсимиле издания 1858 г. в Вольной Русской типографии А. И. Герцена и Н. П. Огарева). М., 1983. Прошение Москвы о забвении ее // Москва-Петербург / Сост., вступ. ст., комм., библиогр. К. Г. Исупова. М., 2000.

Лит.: Пыпин А. Н. Полузабытый писатель XVIII в. // Вестник Европы. СПб., 1896. № 11. С. 264–305; Чечулин Н. Русский социальный роман XVIII в. СПб., 1900; Кизеветтер А. А. Русская утопия XVIII в. // Помощь евреям, пострадавшим от неурожая. СПб., 1911. С. 231–246; Федосов И. А. Из истории русской общественной мысли XVIII в.: (М. М. Щербатов). М., 1967; Артемьева Т. В. 1) Михаил Щербатов. СПб., 1994; 2) Идея истории в России XVIII в. СПб., 1998. С. 79–93, 220; Исупов К. Г. «Прошение Москвы о забвении ея» кн. М. М. Щербатова в истории московско-петербургского диалога // Акад. В. М. Истрин: К 125-летию со дня рождения ученого-филолога. Тезисы докладов. Одесса, 1990; Артемьева Т. В. Новая Атлантида М. Щербатова // Вопросы философии, М., 2000. № 10. С. 104–108 (вступ. ст. к публикации: Щербатов М. М. Путешествие в страны истинных наук и тщетного учения); Рустам-Заде З. П. Жизнь и творчество М. Щербатова. СПб., 2000.