Разыскания истины - Мальбранш Николай

Большое движение жизненных духов, а следовательно, сильная страсть сопровождает всегда чувственную идею величия, а небольшое движение жизненных духов и, следовательно, слабая страсть сопровождает также чувственную идею ничтожества, и потому мы сильно прилежим и тратим много времени на изучение всего, что возбуждает чувственную идею величия, и пренебрегаем всем, что дает лишь чувственную идею ничтожества. Громадные тела, например, вращающиеся над нами, во все времена производили впечатление на умы;

сначала им поклонялись по причине чувственной идеи их величины и блеска. Некоторые более смелые и гениальные умы изучили движения их, и эти светила во все века были предметом или изучения, или поклонения многих людей. Можно даже думать, что страх перед их мнимым влиянием, еще и теперь пугающим астрологов и слабые умы, есть своего рода поклонение, оказываемое пораженным воображением, идее величия, связанной с представлением о небесных телах.

И обратно, тело человеческое, бесконечно более удивительное и более заслуживающее нашего прилежания, чем все, что можно знать

435

о Юпитере, Сатурне и всех остальных планетах, почти неизвестно, В чувственной идее частей тела при диссекции их нет ничего великого, и даже она вызывает отвращение и ужас; так что всего лишь несколько лет тому назад умные люди начали смотреть на анатомию как на науку, заслуживающую их прилежания. Были государи и короли, занимавшиеся астрономией и гордившиеся этим;

величие светил, по-видимому, согласовалось с величием их сана. Но мне не думается, чтобы кто-нибудь видел государей или королей, гордившихся знанием анатомии и тем, что они сделали удачно диссекцию сердца и мозга. То же можно сказать и про многие другие науки.

Вещи редкие и необычайные вызывают в жизненных духах движения более сильные и заметные, чем вещи, которые мы видим ежедневно; им удивляются, с ними связывают, следовательно, некоторую идею величия, и они вызывают поэтому в душах чувства уважения и почтения. А это и является причиною расстройства ума у многих людей; многие питают большое почтение и любознательность ко всему, что осталось от древности, ко всему привезенному издали или редкому и необычайному, так что их разум становится как бы рабом этих вещей, ибо разум не смеет судить или не смеет ставить себя выше того, что он почитает.

Правда, истине не особенно вредит то, что некоторые люди любят медали, оружие и одежды древних, или китайцев, или дикарей. Не совсем бесполезно знать карту древнего Рима или путь из Тонкина в Нанкин, хотя полезнее для нас знать путь из Парижа в Сен-Жер-мен или в Версаль. Наконец, нельзя порицать за то, что люди хотят знать точно историю войны греков с персами или татар с китайцами и питают к Фукидиду или Ксенофону или кому другому необыкновенную склонность. Но нельзя допускать, чтобы удивление перед древностью властвовало над разумом, чтобы считалось как бы запретным пользоваться своим разумом для расследования мнения древних и считались бы самонадеянными и дерзкими те, кто открывает и доказывает ложность их.

Истина принадлежит всем временам. Если Аристотель открыл некоторые из них, то можно также открыть истины и теперь. Нужно подтвердить мнения этого писателя доводами понятными, ибо если мнения Аристотеля были основательны в свое время, они будут таковы и теперь. Иллюзия — стараться доказать авторитетами людей истины природы. Может быть, можно доказать, что Аристотель имел известные мысли относительно известных предметов; но весьма неблагоразумно читать Аристотеля или какого-либо другого писателя с большею усидчивостью и большим трудом только для того, чтобы исторически изучить их мнения и научить им других.

Нельзя смотреть без некоторого волнения на то, что известные университеты, основанные только для исследования и защиты истины, стали особыми сектами и хвалятся тем, что изучают и защищают мнения некоторых людей. Нельзя читать без негодования книги,

436

ежедневно сочиняемые философами и медиками, в которых цитаты так часты, что их скорее примешь за сочинения богословов и ученых в церковном праве, чем за трактаты по философии или медицине;

ибо разве можно терпеть, чтобы рассудок и опыт были оставлены ради слепого следования фантазиям Аристотеля, Платона, Эпикура или какого бы то ни было другого философа!

Однако, быть может, мы оставались бы неподвижными и безмолвными при виде столь странного образа действия, если бы мы не чувствовали себя оскорбленными; я хочу сказать, если бы эти господа не оспаривали истины, которой одной, думается, должно держаться. Но удивление перед мечтаниями древних внушает им слепую ненависть к вновь открытым истинам; они кричат против них, не зная их; оспаривают их, не понимая их, и передают силою своего воображения уму и сердцу близких им людей и удивляющихся им людей свои предубеждения.

Так как они судят о новых открытиях лишь сообразуясь с уважением, которое питают к их изобретателям, и так как великие люди, которых они видели и с которыми беседовали, не имеют того величественного и необыкновенного вида, какое воображение связывает с древними писателями, то они и не могут ценить их. Ибо идея людей нашего времени, не сопровождаясь необычайными движениями, поражающими разум, вызывает, естественно, одно презрение.

Живописцы и скульпторы никогда не изображают философов древности как других людей; они дают им большую голову, широкий и высокий лоб и широкую и пышную бороду. Это лучшее доказательство, что большинство людей составляет о них подобную идею;

ибо живописцы рисуют вещи так, как все представляют их себе;

они следуют природным движениям воображения. Почти всегда на древних смотрят, как на людей совсем необыкновенных, людей же нашего времени воображение представляет, обратно, совершенно подобными тем, кого мы видим ежедневно, и, не вызывая необычайного движения в жизненных духах, оно пробуждает в душе лишь презрение и равнодушие к ним.

«Я видел Декарта, — говорил один из этих ученых, преклоняющихся лишь перед древностью, — я знал его, я беседовал с ним несколько раз; это был порядочный человек; он был умен, но в нем не было ничего необыкновенного». Он составил себе низкую идею о философии Декарта, потому что поговорил о ней с автором несколько минут и совсем не нашел в нем того великого и необычайного вида, который воспламеняет воображение. Он даже думал, что достаточно ответил на доводы этого философа, его немного затруднявшие, заявив с гордостью, что знал его некогда. Как было бы желательно, чтобы подобные люди могли увидать Аристотеля иначе, чем на бумаге, и побеседовать час с ним, но только чтобы он говорил с ними не по-гречески, а по-французски и открыл бы им, кто он, лишь после того, как они произнесли бы свое суждение о нем!

437

Вещи, носящие характер новизны, или потому что они новы сами по себе, или потому что они появляются в новом порядке или новом положении, сильно нас волнуют, ибо они затрагивают мозг в местах тем более чувствительных, чем меньше они были открыты для течения жизненных духов. Вещи, имеющие видимый признак величия, также сильно нас волнуют; ибо они возбуждают в нас сильное движение жизненных духов. Но вещи, носящие одновременно и характер величия, и характер новизны, не только нас волнуют;

они нас потрясают, увлекают, ослепляют теми сильными потрясениями, которые сообщают нам.

Люди, например, которые говорят только парадоксы, заставляют удивляться себе; ибо они говорят вещи, имеющие характер новизны. Люди, говорящие притчами, употребляющие лишь избранные слова, слова, свойственные высокому стилю, внушают к себе уважение;

ибо, по-видимому, говорят нечто великое. Люди же, которые соединяют высокое с новым, великое с необычайным, почти всегда увлекают и потрясают большинство людей, хотя бы говорили один вздор. Эта громкая и великолепная галиматья, этот ложный блеск витий почти всегда ослепляют слабые умы и производят столь живое и поразительное впечатление на их воображение, что они бывают совершенно потрясены и начинают почитать эту славу, побеждающую и ослепляющую их, и преклоняются перед смутными невыраженными чувствами как перед блестящими истинами.