Эсхатологический оптимизм. Философские размышления - Дугина Дарья Александровна

Я бы хотела рассказать о такой инфернальной России на примере романа Андрея Белого «Петербург» [112]. Он был опубликован в 1916 году. В нем речь идет частично о событиях 1905 года. Это Россия радикального излома, Россия, в которой сталкиваются две парадигмы. С одной стороны, существует еще имперская Россия, заложенная Петром, чьим символом остается Медный всадник. Такая Россия описывается в романе как своего рода Левиафан – железная Империя с маккиавеллистски циничной и жесткой властью. С другой стороны, мы видим в романе появление новой парадигмы, которая приходит с Запада, но, как и имперская Россия, она основана на западных ценностях. Однако эти ценности уже иные. Мы видим приход социализма, новых идеологий и воззрений. Причем социализм представляется здесь совершенно не адаптированным к русскому культурному коду. И когда он оказывается на русской земле, он вступает с ней в совершенное противоречие, в диссонанс. Социализм не вживляется, как пересаженный черенок, не приживается к телу, к основному стволу русской души.

Таким образом, Серебряный век и роман «Петербург», как его яркое проявление, несут в себе два смысловых начала. Начала западной имперской России, которая была основана Петром (петровский вариант государства), и, с другой стороны, тоже западная форма социализма: и они скрещиваются между собой, воюют и составляют главную оппозицию в романе Белого.

Нерусские дубли Аполлона и Диониса

Почему, когда мы говорим об образах инфернальной России в Серебряном веке, я обращаюсь именно к роману Андрея Белого? По той причине, что «Петербург» Белого, – с его болезненностью, войной двух начал, каждое из которых не является подлинным, аутентичным для русского Логоса, – и описывает полнее всего «инфернальную Россию». В такой России не царствует русское, не царствует ни аполлоническое (православно-византийское), ни дионисийское (народное и крестьянское, сакрально-земледельческое) русское. Вместо русского государства и русского народа правят их дубли.

В романе, и это часто подчеркивают его исследователи, проведена тонкая линия борьбы аполлонизма и дионисийства. Стоит отметить, что аполлоническое начало представлено в романе довольно непривлекательным персонажем – Аполлоном Аполлоновичем Аблеуховым, довольно пожилым сенатором, который является типичным представителем солидной, но отчужденной и мертвенной, бюрократической системы. Государственный чиновник, который хочет идти вверх по карьерной лестнице. В нем от аполлонизма фактически не остается ничего, кроме того, что видит он Петербург как прямые линии, проспекты, а когда смотрит на острова, то всячески их ненавидит и хочет их прикрепить мостами к земле.

Его аполлонизм проявляется исключительно в поверхностных, плоских, и на самом деле совершенно не имеющих никакого отношения к реальному аполлонизму мыслях, заключениях, предпочтениях и желаниях. Например, желаниях прикрепить остров к земле, чтобы его не видеть, потому что остров напоминает ему беспорядок, хаос, размытость и возможность исчезнуть с того места, где он в данный момент находится, при том что ему нравится четкая геометрическая графика: прочерченные по линейке проспекты, вымеренные до сантиметров фасады зданий. Аполлон Аполлонович Аблеухов видит мир в перспективе параллелепипедов, квадратов и иных геометрических фигур.

Фигуре Аполлона Аполлоновича Аблеухова Белый противопоставляет другую фигуру – его сына Николая Аполлоновича Аблеухова, которого в шутку в романе ассоциируют с богом Дионисом. Когда Николай Аполлонович в преддверии совершения террористического акта против собственного отца делится с товарищем по террористической партии своими сомнениями, прежде чем зарядить и активировать бомбу, которая лежит у него в банке из-под сардин, тот называет его «Дионис терзаемый». Но что же в этом Дионисе собственно дионисийского? Неужели это тот греческий бог, который вольно парит над полями в свободном танце, преодолевая все дуальности, который одинаково невозмутим в радости и страдании, в жизни и смерти? Неужели это тот, кто, смеясь, искажает аполлоническую вертикаль, изгибая ее в волну или спираль – пусть даже прямыми линиями при этом выступают проспекты, квадраты парков и параллелепипеды дворцов – точные прямоугольные формы аполлонического, и уже очевидно, карикатурного стиля Аблеухова-отца? Отнюдь нет. Сын-Аблеухов – это также пародия на Диониса, его темный двойник. Он, конечно, никакой не Дионис, а скорее – Титан. И хотя его называют «Дионисом», у него совершенно отсутствует божественная олимпийская внутренняя мистическая ось, благодаря которой античного бога называли «солнцем полуночи». Вспомним и то, что Николай Аполлонович в романе является ярым защитником кантианства. И здесь дионисийского совсем немного.

Смысловая канва романа Андрея Белого – это история переплетения и взаимодействия двух клонов, двух копий, даже можно сказать, двух двойников – отца псевдо-Аполлона и сына псевдо-Диониса. Для самого Белого это противостояние и есть код Петербурга, и шире – образец инфернальной России.

Почему инфернальной? Потому что в ней нет ничего аутентичного, русского, подлинного, народного. В ней есть все инородное. И западническое государство, и имперско-бюрократическая Россия, и механический социализм в равной мере абсолютно несвойственны русскому духу.

Вспомните, ведь Белый хотел назвать эту трилогию «Восток и Запад». Кажется, это Блок посоветовал назвать роман «Петербург». В первой версии названия должно было подчеркиваться, что Петербург и является Западом, по отношению к остальной России, к нашему внутреннему Востоку.

Куда взлетает Петровский конь?

Я бы хотела отметить интересное размышление юного революционера Дудкина из романа про судьбы России. Он говорит про то, что фигура коня Медного всадника, который стоит на двух задних копытах и как бы вздымается на дыбы, является символическим сценарием, символом России, которая имеет возможность пройти по четырем разным путям развития. В первую очередь, Дудкину кажется, что петровский конь отрывается от пьедестала, и тем самым отрывается от народа и скачет в темную бездну. В этом прыжке государство исчезает, уходит. Такая оторвавшаяся от фундамента Россия и есть Россия Петра и продолжателей его дела. Здесь почва народного духа уходит у правящего класса из-под ног. С другой стороны, завезенный с Запада социализм, также может символизироваться этим прыжком, отрывом от традиций, русской культуры. В таком случае и он понесет Россию прочь от ее корней.

Есть у Дудкина, однако, и еще одна довольно парадоксальная и интересная интерпретация: конь может в своем порыве прыгнуть в воздух и раствориться в небе. Вот это уже вертикальный образ полноценной солнечной аполлонической России. Этот образ Белый допускает, но при этом его «Петербург» – отнюдь не такая Россия. Белый о нем упоминает, говорит о четвертом измерении, о возможности выхода и преодоления, о возможности взлета и восхождения, о своего рода трансгрессивном опыте. Русский конь может покинуть западническое нерусское инферно. Но эта линия у Белого начертана лишь тонким контуром и не является главной смысловой точкой сборки всего произведения.

С другой стороны, у Дудкина есть и еще одно предположение: может быть, этот буйный конь, который, возможно, даже по ошибке, взобрался на пьедестал, в какой-то момент вновь спустится на землю и сможет дальше продолжить свой естественный земной органичный путь? Бросок в небо – вариант небесный, а спуск в народный горизонт – вариант земной. Вот эти две интерпретации уже могут быть, действительно, соотнесены с аполлоническими и дионисийскими линиями русского Логоса.

Тем не менее, надежда на то, что конь взлетит ввысь, в романе не реализовывается. «Петербург» Белого – это все же Петербург инфернальный, в котором, столкнувшись, два гибрида, два ложных начала бешено конфликтуют, но так и не могут прийти к разрешению и образовать новое смысловое начало.