Теперь мы понимаем, что Платон называет идеями топологические явления такого рода. Он сумел дать этому название, вот в чем было его открытие. Он открыл это как реальный эффект — есть эффект «кровати», эффект «домности», есть такие эффекты. Ну почему, черт возьми, мы должны обязательно какие-то стены вокруг себя иметь? Что это? Это топос, на котором, посредством которого, или через который, будет воспроизводиться наш человеческий облик. Другие существа, может быть, не будут жить в домах, а мы будем жить в домах и спать на кроватях. Теперь мы понимаем, что Платон открывает названия для этих топологических явлений (в том смысле, в котором я это определял, и, конечно, не в смысле математической науки, называемой топологией, хотя смысл перекрещивается, это можно и показать, но это не важно). Платон дал этому название «идеи» и сказал: имея идеи вещей, мы можем относительно этих вещей формулировать законы (в том числе математики: числовые пропорции и так далее). Рассмотрев мир как выполнение максимально понятого, и в той мере, в какой удастся их [(вещи)] так рассматривать, можно об этом мире осмысленно, научно и так далее говорить. Мы понимаем, что не было в философии эпизода (скажем, связанного с Платоном) появления философа, который по своей питекантропической отсталости приписал реальность идеям и, более того, приписал им способность рождать вещи.
Кстати, должен сказать, что здесь нет не только такой грубости — воплощения идеи в вещи как некоего наглядного акта воплощения, — а нет еще и идеи так называемого идеального, или действительного, мира, лежащего за тем, который мы видим, и являющегося другим, вторым миром, идеальным, в отличие от реального мира: за реальным миром якобы лежит платоновский идеальный мир, или мир идей. Платон никуда не помещал этот мир, хотя его тут же так поняли и упрекнули в этом, и упрек сохранился настолько, что Ницше большую часть своей философии построил на пламенной борьбе с тем, что он называл ненужным удвоением мира (считая, что Платон ввел это удвоение), и доказывал, что не нужно нам никакого удвоения мира: есть только один мир — феноменальный, — двух миров нет. Но Ницше сражался в действительности с культурной тенью Платона, но не с самим Платоном.
Я это вел к тому, чтобы конкретизировать один эпизод в античной философии: сама мысль о существовании некоторого идеального мира, извлеченного из идеи идей, впервые появилась на основе аристотелевского учения, как это ни странно. У Аристотеля впервые появляется основание для такого рассмотрения, потому что он нашел место для идей. Идеи он изгнал из мира, считая, что существуют и реальны только индивиды, но тем не менее существует небо как особый идеальный мир — предметы, подчиняющиеся особым законам, которые связывают идеальные предметы (в отличие от просто предметов). Аристотель как бы локализовал платоновские идеи, то есть не опроверг теорию идей, а получилось наоборот, и это имело последствия в последующей истории философии.
Оставим этот эпизод в покое и вернемся к Платону. Я сказал, что предельно понятое позволяет нам изнутри него (и если мы сможем удержаться, повернув глаза души) понимать предметы, понимать вещи, явления, в том числе явления морали, явления политики, физические явления — самые разнообразные явления. И вот теперь нам нужна другая нить, та, которая содержится в теории идей и подход к которой я оговорил в начальных словах моей беседы, а именно в словах о независимом в человеке, о том, что мы полагаем в мире, и полагание этого в мире есть проявление его в нас (например, бесконечности, Бога, души и так далее). Это и есть то, что у Платона выступает в качестве максимально, или предельно, понятого и что имеет для себя другое название — идея. Идеи появляются там, в том пространстве, в том топосе, и сами этот топос представляют — тот, в который мы вошли через эту лазейку: в нас есть нечто независимое, такое независимое, которое, проявляясь в нас, проявляется полаганием нами чего-то в мире, например Бога. Чтобы облегчить вашу ассоциативную работу, я скажу, что это совершенно хроническая штука в философии, вечная; с тех пор как философия изобретена Парменидом и Платоном, эта вещь в философии останется, только она будет называться иначе: в последующей философии то, о чем я только что говорил, называется трансцендентальным сознанием, а сам этот акт называется трансценденцией.
Вернемся к «сетке Мёбиуса». На что мы ее накладывали? Мы накладывали ее на обыденный процесс жизни, на сцепление натуральных причин и действий, которое воспроизводит натуральные автоматические мысли (глупость, например: в наших головах сцеплениями производится глупость), мы нечто собираем: мы за «узелок Мёбиуса» схватились и, выскочив тем самым из натурального ряда, совершили ту операцию, которая в философии называется трансценденцией, — трансцендировали. Но трансценденция ведь хитрая вещь. Философы всегда исходили из этого и знали, что человеку невозможно посмотреть на себя и на мир со стороны: смотреть на мир и еще посмотреть с какой-то точки на себя, смотрящего на мир, невозможно. Выскочить из себя невозможно. Вспомните барона Мюнхгаузена, который тащил себя из болота. Эта сказка обратным способом иллюстрирует невозможность выскочить из себя: скажем, механики говорили, что, для того чтобы повернуть Землю рычагом, нужна точка опоры вне Земли. Такой точки нет, нет такой точки, с которой можно посмотреть на мир и на себя в нем. А философы говорят о трансценденции. Так это и есть та лазейка, в которой мы можем оказаться на грани себя и мира и прорвать человеческую пелену, то есть фактически можем мыслить не по-человечески, мыслить независимым от человеческого ограничения образом. В нас действует то, что от нас не зависит, и полагание нами чего-то в мире есть в действительности проявление действия этого чего-то в нас, или трансценденция. Сознание этого, то есть ухватывание этого (а ухватывание этого есть сознание), — это сознание есть трансцендентальное сознание, или идея, платоновская идея идей. Она будет в разных частях философии Платона называться по-разному, иногда Солнцем, источником света, но чаще всего будет называться Благом.
Это, конечно, первая абстракция, первая теория сознания, наблюдавшаяся в истории философии, она представлена платоновской теорией идей. Там слово «сознание», как мы его употребляем, не фигурирует. Нет никаких cogito ergo sum, то есть декартовского принципа cogito, нет кантовского «Я мыслю», — ничего этого нет; словесный материал (или материал изложения) совсем другой, но в действительности обсуждается философская первопроблема — проблема сознания в том смысле, в каком я только что говорил, — проблема трансцендентального сознания.
Теперь нам пригодилось то, о чем я предупреждал, а именно: в теории элементов, в теории атомов уже можно ухватить ход мысли, где смысл разложения на элементы состоял в том, чтобы увидеть не объекты, а вещи природы, в том числе в человеке увидеть не человека, а независимое. И теперь мы понимаем, что независимое в человеке и его сознание (сознание независимого, являющееся на новом языке трасцендентальным сознанием, а на языке Платона являющееся идеей идей) есть условие такого понимания мира, в котором человек способен увидеть мир без ограничений, накладываемых на вúдение мира частным характером человеческого устройства. В этом состоянии, которое не дано и само по себе не может быть гарантировано, он может пребывать, как на грани, потому что в действительности стать не человеком невозможно, выскочить из себя и из какой-то точки посмотреть на себя и на мир невозможно. Но, простите, как же мы тогда можем формулировать какие-либо законы в мире, ведь по самому смыслу закона (закон универсален) человек, говорящий на языке законов, имплицитно предполагает, что мир таков и говорение о нем таково, что эти же законы относительно мира будет формулировать любое другое существо (марсианин и так далее, то есть любое существо с другой, отличной от человека чувственной физической организацией, организацией восприятия как природного явления).
