Заветы Ильича. «Сим победиши» - Логинов Владлен Терентьевич

Днем опять полегчало: «Вид у В.И. гораздо лучше… Говорит лучше, чем утром, но все-таки очень часто ищет слова». Вместе с Крамером и Кожевниковым на сей раз к Ленину приехал доктор П.Г. Елистратов. «В.И. был очень удивлен и спросил: “А почему не Гетье, ведь он приставлен ко мне, чтобы лечить”». Ему сказали, что Федор Александрович болен. «“Что поделаешь, надо согласиться”, — ответил В.И. С Елистратовым он был сдержанно любезен… Главным образом его беспокоит мысль, что это может обидеть ФА Гетье».

А вечером вроде бы стало совсем хорошо. После ужина «стал спокойней, немного повеселел, голова стала отпускать. По словам М.И., речь стала лучше. Сообщение врачам Крупской было еще более неожиданным: «Вечером В.И. был в хорошем настроении, говорил почти свободно и сам сказал, что “я совсем преобразился и чувствую себя как здоровый, точно произошло какое-то чудо”. Был весел, вспоминал далекое прошлое, совсем не волновался» ¹¹⁰⁴.

Ничего более об этом, по существу, последнем разговоре Владимира Ильича, Надежда Константиновна не сообщила ни тогда, ни позднее. А разговор, судя по всему, не ограничился воспоминаниями о «далеком прошлом».

Убеждение в том, что «все равно ничего нельзя сделать», высказанное Лениным врачам 7 марта, видимо, не покидало его. Во всяком случае, после этого разговора Крупская была уже в курсе дела относительно эвтаназии, хотя раньше Владимир Ильич говорил об этом лишь со Сталиным и Фотиевой.

Возможно, Крупская, в какой-то форме, рассказала и об ответе Сталина, все-таки «взявшего назад сказанные им слова». Иначе трудно понять, почему, буквально через считанные дни, Надежда Константиновна обращается к нему с просьбой от имени Ильича. Но об этом позже…

День 10 марта начинался как и предыдущие дни. Сутра Владимир Ильич говорил довольно плохо, артикуляция была неважная. К тому же стали периодически проявляться спазмы.

Вместе с прибывшим профессором Фёрстером врачи решили попробовать внутривенное вливание.

Сделал это Кожевников. «В вену я попал сразу, — пишет он, — вливание 5 куб. см. произвел крайне медленно. Во время вливания В.И. сказал, что чувствует запах, похожий на запах еловых шишек. Вливание однако не предотвратило спазма и приблизительно через j часа после него снова наступил спазм, на этот раз более сильный и более длительный, повлекший за собой полную афазию… Сознание при этом вполне ясное, вопросы В.И. понимает и в ответ на них кивает или качает головой. Через некоторое время говорил — “да” или “нет”. Начался спазм в 2 часа».

Вечерняя запись Кожевникова: «Ни одной связной, хотя бы и короткой фразы, сказать не может… Никого из близких В.И. видеть не хочет. Каждый раз, когда входят медсестры или мы, В.И. пытается что-нибудь сказать. Из этого ничего не выходит, это волнует В.И. и, по-видимому, поэтому он не хочет видеть близких, т. к. видеть и не разговаривать для него слишком тяжело».

Когда пришли Елистратов и Гетье, Владимир Ильич покачал головой — «зачем вечером?», а сразу после осмотра протянул руку — «до свидания». Иногда «говорит отдельные слова, по-видимому, не всегда те, которые хочет… Когда вошла сестра Е.И., В.И. ей сказал: “смертельный ток”. Что он хотел этим сказать — неясно. По-видимому, он считает сегодняшний спазм смертельным»¹.

Поздно вечером собрались члены Политбюро ЦК. Обсудили ситуацию. Наметили ряд решений, но фиксировать их не стали. От врачей пришло известие, что у них складывается «впечатление, что В.И. стало несколько лучше». Но с утра 11-го никаких улучшений не последовало.

Кожевников утром записывает: «Цвет лица бледный, землистый, выражение лица и глаз грустное. Жестом В.И. предложил мне сесть. Все время делает попытки что-то сказать, но раздаются негромкие звуки и только иногда В.И. отчетливее произносит то или иное отдельное слово»².

Члены Политбюро собрались вновь. Сохранился документ: «Непротокольное постановление совещания ЦК 11 /III. 7 часов вечера». Присутствовали: Зиновьев, Троцкий, Сталин, Рыков, Молотов, Дзержинский.

Постановили: Утвердить постановления совещания чекистов от 10/III.23 г. Утвердить правительственное сообщение, предложенное Троцким: «Составление проекта шифровки губкомам поручить Троцкому». Этот пункт решения, между прочим, дает основания предполагать, что и предыдущее — январское — шифрованное письмо губкомам, по крайней мере в основе своей, также принадлежало его перу.

Отдельный пункт: «Переговоры с Н.К. [Крупской] и М.И. [Ульяновой] о других вопросах отложить до первых заключений Фёрстера».

Постановления, касающиеся врачей: «Переговоры с врачами относительно текста первого бюллетеня поручить Зиновьеву… Переговоры с Фёрстером поручить прежней тройке: Троцкий, Сталин, Зиновьев».

Другие решения: членов Совнаркома оповестить о принятом правительственном сообщении по автоматическому телефону. Поручить Сталину и Рыкову сегодня же собрать наличных в Москве членов ЦК и информировать их о состоянии Владимира Ильича. Сегодня в Питер отправиться Молотову для совещания с бюро питерского губкома и кандидатами в члены ЦК.

Учредить тройку при Политбюро — Дзержинский, Зеленский, Склянский — «для подготовки необходимых мер в случае каких-либо замешательств, подготовки групп надежных товарищей, если понадобится дать объяснения рабочим и т. д.»

«Собраться сегодня еще раз около 9 ч. вечера»¹.

В тот же день была разослана шифротелеграмма «Только для президиумов губкомов, обкомов и национальных ЦК.,

Политбюро считает необходимым поставить вас в известность о наступившем серьезном ухудшении в состоянии Владимира Ильича…

Т. Ленин почти утратил способность речи при сохранении ясного и отчетливого сознания. Врачи признают положение тяжелым, не отказываясь, однако, от надежды на улучшение… В тревожные для партии и революции дни ЦК твердо рассчитывает на величайшую выдержку и сплоченность всех руководящих организаций партии. Более чем когда либо губкомы должны быть в курсе настроений массы, чтобы не допустить никакого замешательства. По поручению Политбюро секретарь ЦК И. Сталин» ^{1105 1106}.

На следующий день, 12-го, как пишет Кожевников, он с утра поехал на вокзал встречать профессоров Фёрстера и его бреславского коллегу — терапевта О. Миньковского. Прямо с вокзала направились в Кремль на совещание членов Политбюро, а после этого к Ленину. Констатировали: «почти полная афазия», «сознание ясное». Затем «снова, все четверо [Фёрстер, Минковский, Крамер, Кожевников — ВЛ] были в Политбюро. Решено с сегодняшнего дня печатать бюллетени»¹.

Судя по указанным выше решениям, члены Политбюро ЦК полагали, что смерть может наступить в любой момент. И все основания для этого были. Но, как и прежде, даже после столь резкого ухудшения, болезнь продолжала вычерчивать свои непонятные и переменчивые кривые. И когда вечером 12-го врачи вновь пришли к Ленину, — «он был гораздо бодрее, чем утром, говорил не только отдельные слова, но и части фраз» ^{1107 1108}.

С самого начала болезни Владимир Ильич скептически относился ко всем заверениям родных и медиков, надеявшихся на выздоровление и благополучный исход. Но пока оставалась возможность работать, он готов был претерпеть все — и мучительную бессонницу, и головную боль, и периодические «кондрашки», и даже самые неприятные медицинские процедуры. А когда Мария Ильинична стала уговаривать его поменьше заниматься делами, он ответил ей очень просто: «У меня ничего другого нет».

Ленин был убежден, что болезнь развивается по каким-то своим законам и полным устранением от всякой деятельности нельзя ни остановить, ни замедлить ее ход. «Ленин никогда не говорил этого, — написал профессор Фёрстер, — но он всегда это чувствовал. Работа для него была жизнью, бездеятельность означала смерть» ¹¹⁰⁹.