«Один час переезда сюда с Красной Пресни», говорится в «Архипелаге», и «мы въехали в черту небольшого квадрата лагеря «Новый Иерусалим». «Зона Нового Иерусалима нравится нам, она даже премиленькая: она окружена не сплошным забором, а только переплетённой колючей проволокой, и во все стороны видна холмистая, живая деревенская и дачная, звенигородская земля» [759].
И далее: «Первый день в лагере! И врагу не желаю этого дня! Мозги пластами смещаются от невместимости всего жестокого. Как будет? Как будет со мной? — точит и точит голову, а работу дают новичкам самую бессмысленную, чтоб только занять их, пока разберутся. Бесконечный день. Носишь носилки или откатываешь тачки, и с каждой тачкой только на пять, на десять минут убавляется день, и голова для того одного и свободна, чтобы размышлять: как будет? как будет?., мы видим бессмысленность перекатки этого мусора, стараемся болтать между тачками». Так продолжается до тех пор, пока не «начинают вызывать новый этап по несколько человек в контору для назначения», т. е. для распределения по видам работы на время пребывания в лагере [760].
Невольное чувство, которое возникает при чтении этого текста, — недоверие: откуда к приезду нового этапа набралось столько мусора, что для его уборки потребовалось около сотни человек (заключённых доставили сюда в «кузовах» нескольких машин)? [761] И это в «лагпункте» [762], где было только два барака [763], а значит, не более 400 заключённых [764]'.
«Часу не прошло — читаем мы в «Архипелаге» далее, — один из наших этапников уже приходит сдержанно сияющий: он назначен инженером-строителем по зоне». И ещё один: ему разрешили открыть парикмахерскую для вольных на заводе. И ещё один: встретил знакомого, будет работать в плановом отделе» [765]. И снова, что ни утверждение, то вопрос. Зачем инженер-строитель в лагпункте, обслуживающем небольшой кирпичный заводик? Неужели в Новом Иерусалиме не было парикмахерских? Какое дело лагерному начальству до внешнего вида вольных рабочих? Да и встретить знакомого в лагере, тем более способного влиять на распределение заключённых по виду работы, это всё равно, что найти иголку в стоге сена.
Но главное не в этом. Описывая «первый день в лагере» и «вспоминая» детали, которые похожи на вымысел, Александр Исаевич забыл такую мелочь, как карантин.
«Карантин, — делится в интернете своими воспоминаниями кто-то из бывших заключенных, — это первое, с чем знакомится зек по приезду в лагерь. Он является порогом тюремного дома как в следственном изоляторе, так и в зоне». «Время нахождения в карантине обычно не более 2-х, 3-х недель. За это время новичков стригут, моют, выдают робу, берут анализы, подвергают психологическим тестам, знакомят с особенностями зоны» [766]'.
Может быть, карантин — современное изобретение? Ничего подобного.
«Все принятые в места заключения, — гласила ст. 110 «Исправительно-трудового кодекса РСФСР, утверждённого 16 ноября 1924 г… — немедленно после их прибытия в место заключения подлежат медицинскому осмотру, после чего больные изолируются, а остальные подвергаются санитарно-гигиеническим мероприятиям и помещаются в особые камеры, где отбывают установленный карантин» [767].
Карантин был предусмотрен и Положением об исправительно-трудовых лагерях, которое было утверждено 7 апреля 1930 г. «После регистрации и осмотра все прибывшие в лагерь заключённые направляются для отбытия установленного карантина» [768].
Карантин фигурирует в воспоминаниях многих лагерников, причём некоторые из них называют и его продолжительность. П.И. Якир, прибывший в колонию для малолетних в 1938 г., писал: «Первые 14 дней был карантин» [769]. В. Александровский называет продолжительность карантина в три недели, поясняя: это срок инкубации брюшного тифа [770]. Именно такой предусматривалась продолжительность карантина в особых лагерях [771].
Для чего нужен карантин: во-первых, это, как уже говорилось, санобработка в виде стрижки и бани (или душа), во-вторых, переодевание в лагерную одежду, в-третьих, размещение в бараках или камерах, в-четвёртых, медицинское освидетельствование, в-пятых, распределение на работу; в-шестых, ознакомление с правилами пребывания в заключении.
Описывая свой первый день в лагере, А.И. Солженицын не только упустил такую мелочь, как карантин, но и допустил ещё одну, связанную с этим, «неточность». Готовясь к встрече с лагерным начальством, он «в этот день нарочно» «нарядился» (гимнастерка со «стоячим воротом», «широкий офицерский ремень», «галифе», да, наверное, и хромовые сапоги), чтобы начальство сразу же обратило на него внимание: «ничто мне, что тачку катать» (так в тексте) и таким образом сумел получить должность мастера глиняного карьера [772].
По свидетельству А.И. Солженицына, «в своём военном одеянии» [773] (в другом случае: «в своем офицерском одеянии» [774]) он затем ходил и на работу. «Ходил в военном», пока продолжал оставаться на должности мастера [775]. И только после того, как его отправили в карьер простым рабочим, вспоминал он, «мне пришлось расстаться с моей военной формой, потому что дурно в ней копать глину. Гимнастерку и галифе я спрятал в свой чемодан, а в лагерной каптёрке получил латаное линялое тряпьё, выстиранное будто после года лёжки в мусорном ящике» (правда, работал он в карьере всего «пять дней») [776].
Когда израильская читательница «Архипелага» Лия Горчакова познакомилось с этим эпизодом, она обратилась к своему мужу Генриху Натановичу, который тоже побывал в ГУЛАГе, и тот заявил: «“Широкий офицерский пояс” — в лагере абсолютно исключается! Прибыв на Лубянку, он (А.И. Солженицын — А.О.) его и в глаза больше не видел» [777].
«Да и “нарядился нарочно”?! — уточнял Н.Н. Горчаков, — в лагерях не наряжались! Ещё в самом начале, только прибыв в лагерь, зек мог какое-то короткое время (видимо, в первые дни карантина, до бани — А.О.) быть одетым в своё, не казённое. Но в военном никого в лагерях я никогда не видел — так ведь могли и в побег уйти». И далее: «Сразу после пересылки все свои вещи сдавали в каптёрку — до твоего освобождения» [778].
Статья 118 «Исправительно-трудового кодекса РСФСР» 1924 г. гласила: «Предметы вещевого довольствия, выдаваемые заключённым, составляют: одежда, бельё, обувь и постельные принадлежности» [779]. Об этом же говорилось во «Временной инструкции о режиме содержания заключённых в исправительно-трудовых лагерях НКВД СССР», утверждённой 2 августа 1939 г. Один из пунктов этой инструкции (37) специально предусматривал выдачу заключённому «в личное пользование» необходимых ему вещей («верхняя одежда, обувь, бельё, постельные принадлежности и т. д.») [780].
