Молотов. Полудержавный властелин - Чуев Феликс Иванович

Горький хотел всех примирить, найти среднюю линию такую, а ее не было, надо было — либо да, либо нет. Сложный человек, недопонимал, конечно… Ленин, несмотря на это, не хотел отдавать его кому-нибудь, какой-то другой партии, а в партии — это большая сила. И Сталин это прекрасно понимал. Конечно, правильно сделали, что его вытащили из-за границы. Он сначала не хотел возвращаться, колебался. Сталин мне говорил: «Вот бы нам Горького и Шаляпина!»

В 1924 году я ездил в Италию под другой фамилией, когда Полина Семеновна там лечилась. Ну а когда Горький вернулся на Родину, он стал проповедником наших идей, агитатором за партию. Очень подружился со Сталиным. Даже хотел в партию вступить, очень хотел. Но Сталин ему говорит: «Алексей Максимович, вы нам нужны беспартийный!» Правильно, конечно. У нас с ним стали замечательные отношения. И вероятно, многим это не нравилось.

— Сейчас некоторые писатели говорят о том, что Горький нанес большой вред своими словами: «Если враг не сдается, его уничтожают».

— Безусловно, правильно сказал.

24.08.1971

«А я умею бороться…»

Я говорю о том, как Хрущев сказал писателям: «Что-то среди вас не видно Льва Толстого!» — «Да и среди вас что-то Ленина не видать», — ответил Шолохов.

— Жаль, что в речах своих Шолохов мелочи всякие говорит, — сказал Молотов.

— Он рассказывал: «Хрущев очень хотел, чтоб я о нем написал. А я хитрый старик!»

— Он был осторожным, — заметил Молотов.

— Гуляю я в лесу, — говорит Молотов. — Идет навстречу Михалков. Подошел, значит, рас-расцеловались, я был в пенсне, а он в очках. Он тут же в рифму: «Це-целованье старичков — чоканье очков!» Так и чокнулись.

08.03.1974

— Вячеслав Михайлович, напишите хоть двадцать страниц мемуаров! — говорит Шота Иванович.

— А двадцать пять уже нельзя?

— Я вашими словами хочу сказать: пройдут сто — двести лет, поднимут документы, история — великий судья, она никому пощады не даст. Это вы сказали?

— По-моему, это товарищ Петров сказал. Все так говорят! — шутит Молотов. — Вот пишут, что Ленин говорил: факты — упрямая вещь. А это английская поговорка.

— Почему же противоположную литературу народ читает? Мы хотим бороться с этим, — продолжает Шота Иванович.

— А я умею бороться.

— Если через сто — двести лет слова Молотова будут…

— А зачем?

13.06.1974

В гостях у Стаднюка

Сегодня, как было условлено, в одиннадцать часов я подъехал к гостинице «Москва», увидел Евгения Джугашвили и Шоту Ивановича. Они добыли черную «Волгу», и мы на двух машинах двинули в Ильинское. В двенадцать часов мы уже ехали оттуда с Молотовым по Подуш-кинскому шоссе в Переделкино на дачу к Ивану Стадню-ку. Там собрались Михаил Алексеев, Анатолий Иванов, Леонид Леонов, Владимир Фирсов.

Сидели в кабинете Стаднюка, Леонов за его столом, Молотов напротив, в сером костюме, белой рубашке без галстука. Он заговорил о книге Леонова ««Evgenija Jvanovna», назвал ее непатриотичной [70]. Не понравилось, что название написано латинским шрифтом. Говорили о голоде 1933 года, о писательских делах.

— По-прежнему остались группировки у писателей, — сказал Стаднюк.

— Иначе и не будет, — согласился Молотов.

— У меня такое впечатление, что эта групповщина даже негласно поощряется, чтоб не занимались чем-нибудь другим, а дрались между собой. Причем поддерживается, главным образом, та группировка, которая может выкинуть какие-то коники. Стараются ее ублажить, не раздражать, — продолжает Стаднюк.

— Наверно, вы помните такое поветрие, — говорит один из гостей, — менялись имена, иностранные хотели. В вечерней газете появилось объявление: «Я, Иван Гимно, меняю имя на Эдуард». Фамилия его вполне устраивала.

— Я вам другой пример приведу, из газеты «Известия», — говорит Молотов. — Там один напечатался, что он меняет свое имя. Его звали Константин Николаевич, а он опубликовывает: буду, говорит, называться: Крекинг Комбайнович. Ему не нравилось — Константин, давай что-нибудь инстранное, новое… Переименований много было. Киров, мой земляк, был из деревни Пердягино. Сталин смеялся: «Давайте переименуем в Красное Пердягино!»

Все смеются, а Алексеев говорит:

— Первое, что обычно спрашивает Леонид Максимович: «Вы оптимист или пессимист?»

— Бывает по-разному, — говорит Молотов, — но основное направление — оптимистическое или пессимистическое.

— Я где-то читал, что пессимизм гораздо прогрессивнее, чем оптимизм, — рассуждает Леонов, — потому что пессимизм предусматривает критику, а оптимизм — он похож на русское «авось».

— Оптимизм воодушевляет веру, надежду на будущее, а пессимизм все убивает, разрушает, — высказывает свою точку зрения Шота Иванович.

— Для кого нет выхода, конечно, пессимизм подходит, — уточняет Молотов.

— Все-таки, мне кажется, — пытается найти истину Алексеев, — надо перемешать эти два чувства, и тогда что-то получится. Это не политическая категория — пессимист или оптимист. Пессимист более осторожен…

— Пессимист — не тот, который не хочет жить, — говорит Леонов.

— А тот, которому не дают жить, — добавляю я.

— У него слишком большое количество трудностей, почти непреодолимых, которые заставляют его больше интересоваться характером, а оптимист, он, понимаете, вообще-то… Что писатель? Купил бумаги да чернила за семнадцать копеек. А сапожнику и кожа нужна, и каблуки, и клейстер, — продолжает Леонов.

— Есть чернила, есть и бумага, — подхватывает Молотов.

— А как, куда ее использовать? — не то спрашивает, не то утверждает свое мнение Леонов.

— Я бы на вашем месте всю жизнь так и работал бы, — говорит Молотов.

— Вот чернила, вот бумага — «Война и мир» — и уже памятник, — улыбается Леонов.

— Вы смеетесь, а некоторые так и представляют, — щурится Алексеев.

— А чего же, — замечает Молотов.

— Недавно хлопотал для своей работающей дочери квартиру, — продолжает Алексеев. — И пришел к Коло-мину, есть в Моссовете такой деятель по квартирам, он считает, что он бог.

— Он так и есть, — хмыкнул Фирсов.

— Министры перед ним. Он: «Одной дочери вы купили кооперативную квартиру, наверно, нашлись бы деньжонки и для второй, а то каждый хочет за счет государства». Тут я ему назвал одну свою маленькую книжонку «Карюха», четыре авторских листа, она государству девять миллионов чистой прибыли принесла!

— Миллионер, — подмигивает Молотов.

— А я за нее получил пол горы тысячи рублей. Не называю других книг и фильмов. Он сразу же замолчал…

— Для меня очень важно — современность, — говорит Леонов.

— Да, очень интересно, — соглашается Молотов.

— Интересно, как на пожаре, — продолжает Леонов. — Я был в Америке. Сотрудник института общественного мнения попросил меня рассказать последний московский анекдот. Самим анекдотом они не интересовались, а интересовались, какой анекдот я им буду рассказывать, о чем и как. Я понял, что они умеют слушать, умно глядели, умно слушали.

— Это да, — говорит Молотов, — у них умных людей не меньше, чем у нас, во всяком случае. Главное, у нас хорошая база создана. Я каждый день гуляю в лесу, там у меня знакомые встречаются раз-другой. С одним третий год разговариваю. Молодой, лет сорока, работник Внешторга, на коллегии бывает. Какие у него откровенные думы? Не рано ли мы сделали Октябрьскую революцию?

— А чуть попозже было бы лучше, что ли, или совсем не надо? — спрашивает Алексеев.

— «Вон на Западе всего полно, — он мне говорит, — там производительность труда выше, чем у нас». Через два года его встретил, он при том же мнении. А относится ко мне хорошо. «Не рано ли?» Конечно, и писатели есть такие, я в этом не сомневаюсь.

— Осуждают колхозы, диссертации на этом защищают, — говорит Шота Иванович, — а что бы смогла страна без колхоза, как бы промышленность подняли? Крестьянин-единоличник никогда бы хлеб не отдал! Да и если война, все мужчины на фронте, некому было бы этот хлеб растить!